Экслайн Вирджиния

Игровая терапия в действии (Дибс в поиске себя)

Virginia M.Axline "Dibs in search the self"

(Книга из библиотеки неПУТЬёвого сайта Вишнякова Андрея  - http://ki-moscow.narod.ru)

Глава 8

На следующее утро мне позвонила мать Дибса и спросила, не могла бы я встретиться с ней лично. Она очень извинялась, но просила, чтобы встреча состоялась как можно быстрее. Конечно, если я не очень занята. Я заглянула в свой настольный календарь и предложила ей несколько возможных вариантов: сегодня утром или днем, днем в понедельник, вторник или среду. Она заколебалась и спросила, какое время было бы наиболее удобно для меня. Я ответила, что для меня это не имеет ровным счетом никакого значения. Так что встреча состоится в любое удобное для нее время. Я также упомянула, что буду в Центре во все названные мной дни, и поэтому она может выбрать любое удобное для себя время. Она снова заколебалась, и наконец после длительного раздумья она пришла к решению.

— Я буду у вас сегодня в 10 утра. Большое спасибо, что вы согласились уделить мне время.

Мне стало интересно, что подвинуло ее сделать этот звонок и договориться о столь скорой встрече. Была ли она довольна, расстроена или неудовлетворена Дибсом? Как отреагировал ее муж на свое вчерашнее посещение, когда пришел забирать Дибса? Она появится в Центре не менее чем через час. И когда она придет, я узнаю, что произошло.

Трудно было представить, во что выльется наш разговор. Она могла быть все еще скованной. Вполне возможно, что она была не готова разбираться в проблемах, которые и привели ее сюда. Возможно, она так расстроена, удручена, ее так переполняет чувство дискомфорта, что она будет рада поговорить об этом с кем-нибудь еще. Для меня было важно узнать, что ее волнует, ведь это имело прямое отношение к Дибсу. Я хотела попытаться вызвать ее на откровенный разговор во время нашей встречи. Единственное, в чем я была твердо уверена, так это в том, что ей было очень непросто решиться на эту встречу. И неважно, как она будет себя вести, будет ли молчать или говорить о вещах, не имеющих никакого отношения к делу, задавать мне вопросы или сдержанно рассказывать о своих личных проблемах. Для меня наиболее важным было найти с ней общий язык, чтобы наша встреча прошла как можно более эффективно для нас обоих. Моя позиция заключается в том, что ее личная жизнь принадлежит только ей и только она вправе решать, довериться ли ей мне, чтобы поделиться частью тех проблем, которые ее волнуют. Если она решится на это, то я, как психотерапевт, не стану ее торопить и стараться разузнать о ней что-то такое, о чем ей не хотелось бы говорить при нашей первой встрече. Просто надо принять во внимание, что она хочет поделиться теми проблемами, которые у нее накопились, и попытаться их понять. Если же она не отважится раскрыться, то я, разумеется, не собираюсь стучать в закрытую дверь. Пусть она сама постарается найти в себе силы, чтобы в дальнейшем разобраться в себе. Для меня была бы очень важна та информация, которую она может сообщить о Дибсе и о себе. Но при этом следовало помнить, что она — человек с чувством собственного достоинства, самоуважением и осознает себя как личность, которая вправе распоряжаться своей личной жизнью.

Она приехала в Центр очень быстро. Мы сразу же направились ко мне в офис. Она удовольствием пошла за мной, так как испытывала неудобство, ожидая меня в приемной. Было очень важно встретить ее сразу, как только она придет и не заставлять ее ждать так как она очень торопилась, чтобы встретиться со мной.

Она села в кресло так, чтобы мы могли видеть друг друга. Она была очень бледна. Её пальцы были плотно сжаты. Я не могла поймать ее взгляд, он как будто ускользал от меня Она отводила глаза, чтобы не встречаться со мной взглядом. Точно так же вел себя Дибс когда впервые пришел в игровую.

Я предложила ей сигарету, но она отказалась. Я положила пачку на стол.

—  Я не курю, но если вы хотите, то я не возражаю.

— Я тоже не курю, — ответила я и положила пачку в ящик стола. Я сделала это, чтобы снять напряжение в первые минуты нашего общения.

Я выжидательно посмотрела на нее. В ее глазах ясно читались паника и отчаяние. Не следовало сразу же приступать к обсуждению ее проблем, выступать в роли лидера задавая нужные мне вопросы. Важно не превратить нашу встречу в обсуждение чего-то обыденного. Если же она захочет мне что-то сообщить сама, то это другое дело. Мне же сейчас нужно было понять, с какой целью она затеяла эту встречу. Раз она попросила меня об этом, значит на это были свои причины. Если бы я попросила ее прийти на встречу, то она носила бы совсем иной характер и основная ответственность лежала бы на мне.

Первая встреча — самый трудный и решающий момент. Она полностью определяет дальнейшую результативность вашей работы. Попытка проинтерпретировать такую встречу совершенно бесполезна. Преждевременно сейчас делать какие-то выводы. Я не чувствовала неловкости из-за затянувшегося молчания, так как я понимала, что ей нужно собраться с мыслями и настроиться на беседу. Я считала, что она сама сделает это гораздо успешнее, чем если бы я вмешалась в этот процесс. Мы не стремились завести разговор только для того, чтобы поболтать.

— Я не знаю, с чего мне начать, — наконец произнесла она.

—  Понимаю, иногда очень трудно начать разговор, — поддержала я.

— Так много хочется сказать, и так много того, что не расскажешь, — сказала она, безрадостно улыбнувшись.

— Такое случается нередко, — заметила я.

— То, что не произносится, лежит на тебе тяжелым бременем, — сказала она.

—  Да, так тоже иногда случается, — согласилась я.

Она сидела молча, устремив свой взгляд за окно, в течение долгого времени. Она начала расслабляться.

—  Из вашего окна открывается чудесный вид, — заметила она. — Церковь напротив так прекрасна. Она выглядит такой большой, сильной и спокойной.

— Это действительно так.

Она опустила глаза и посмотрела на свои плотно сжатые руки. Подняв глаза, она встретилась с моим взглядом. В ее глазах стояли слезы.

— Я так переживаю за Дибса. Он очень беспокоит меня.

Я не ожидала услышать эти слова. Я попыталась перефразировать ее замечание как можно более корректно.

— Вы волнуетесь за него?

Больше ничего не следовало добавлять. Я не стала спрашивать ее почему?

— Да, я очень беспокоюсь о нем. Недавно он казался таким несчастным. Он стоит неподвижно, только смотрит на меня и молчит. Он стал чаще выходить из своей комнаты. Но он только стоит около предметов, словно призрак. А когда я заговариваю с ним, он сразу же убегает. Только оглянется и посмотрит на меня глазами полными такой невыразимой печали.

Она достала бумажную салфетку из коробки, которую я заблаговременно положила на стол, и вытерла глаза.

Ее замечание очень заинтересовало меня. Дибс стал чаще выходить из комнаты. Но, судя по ее словам, последнее время он выглядит более несчастным, чем когда-либо. Может быть, Дибс стал выражать свои чувства более открыто. А может, она сама стала более восприимчивой к переживаниям своего сына.

— Когда он так поступает, я теряюсь и не знаю, что делать, — продолжила она после длительной паузы. — Как будто он требует от меня того, что я не могу ему дать. Его очень трудно понять. Я пыталась. Правда, пыталась. Но потерпела неудачу. Я не понимала его с самого начала, с того времени, когда он был еще младенцем. Дибс — мой первый ребенок, и у меня совсем не было опыта. Я не знала, как нужно вести себя с малышами. Я не имела ни малейшего понятия о том, что они представляют из себя как личности. Я знала все об их биологии, физиологии и гигиене, ведь я медик. Но я никогда не понимала Дибса. Он стал нашей душевной болью, нашим разочарованием с самого рождения. Мы не планировали иметь детей. Его появление на свет было досадной случайностью. Он расстроил все наши планы... Тогда я много времени уделяла своей карьере, и мой муж гордился моими достижениями. Мы были счастливы, пока не появился Дибс. А когда он родился, все изменилось. Он родился ни на что не похожим — большим и безобразным. Такой большой бесформенный кусок! Это невозможно выразить словами. Он отвергал меня с момента своего рождения. Каждый раз, когда я брала его на руки, он начинал плакать и кричать, — по ее лицу текли слезы. Она вытирала их салфеткой, но это не помогало. Она никак не могла успокоиться. Я начала было говорить, но она тут же прервала меня.

— Пожалуйста, не говорите ничего, — она умоляюще посмотрела на меня. — Я наконец-то могу выговориться. Я слишком долго держала это в себе. Как будто носила тяжелый камень на груди. Думайте обо мне, что хотите, но дайте мне закончить.

Я понимающе кивнула головой, давая ей понять, что готова выслушать ее.

— Я не собиралась говорить об этом. Когда я позвонила вам и попросила о встрече, я хотела всего лишь расспросить вас о Дибсе. Его отец был очень расстроен тем, что произошло вчера. Он считает, что терапия вредит Дибсу, делает его неуправляемым. Но есть кое-что, о чем я должна вам рассказать. Я долгое время скрывала это от всех. Моя беременность была очень тяжелой. Я почти все время болела. Мой муж негодовал по поводу моей беременности, он считал, что я могла ее предотвратить. Я не виню его. Я тоже была очень расстроена. Мы не могли заниматься теми вещами, которые обычно делали вместе, не могли пойти куда-нибудь. Хотя правильнее было бы сказать, что мы могли, но не делали. Муж все больше и больше отдалялся от меня, с головой ушел в работу. Вы же знаете, он ученый. Блестящий ученый! Но замкнутый. И очень, очень чувствительный. Возможно, это удивит вас. Я не говорила об этом, даже в школе об этом не знают, — ее губы искривились в горькой усмешке.

— До того, как я забеременела, я была хирургом. Я любила свою работу. Подавала большие надежды. Я великолепно провела две операции на сердце. Мой муж гордился мной. Нас окружали блестящие, талантливые и интересные люди. А потом родился Дибс, и все наши планы рухнули. Я почувствовала, что потерпела ужасную неудачу. Я решила уйти с работы. Мои близкие друзья, с которыми я была связана профессионально, пытались отговорить меня. Они не понимали, почему я приняла такое решение. Я не сказала им о Дибсе. То есть они знали о моей беременности, но не о Дибсе. Это случилось вскоре после того, как стало понятно, что Дибс ненормален. То, что он появился на свет, само по себе стало причиной многих наших неприятностей. Но его умственная отсталость — это было слишком! Мы не могли этого вынести. Мы были унижены. Ничего подобного никогда не случалось в наших семьях. Мой муж известен на всю страну своими достижениями. Да и мои успехи тоже были значительными. Все наши интересы так или иначе были связаны с интеллектуальной сферой. Мы всегда ценили ясность, точность мысли, незаурядные интеллектуальные способности. То же касается наших семей. Мы оба выросли в семьях, где уровень развития способностей намного превышал средние показатели. И вдруг появился Дибс! Такой странный. Замкнутый. Недотрога. Он не говорил. Не играл. Поздно начал ходить. Бросался на людей, словно маленький дикий звереныш. Это было невыносимо. Мы не хотели, чтобы кто-нибудь из наших друзей узнал о нем. Мы стали отдаляться от них, постепенно прерывая все контакты с ними. Ведь если бы мы продолжали общаться с ними, то рано или поздно они узнали бы о Дибсе. А мы не хотели, чтобы кто-нибудь увидел его. Это было так унизительно! Я потеряла уверенность в себе. Я не смогла вернуться на работу. Я знала, что больше никогда не смогу провести ни одной операции. Не было такого места, куда бы мы могли отправить его. Мы пытались решить эту проблему, как умели. Мы не хотели, чтобы кто-нибудь узнал о нашем несчастье. И поэтому отправились с ним к невропатологу на Западное Побережье. Разумеется, под другим именем. Мы боялись, что кто-то сможет нас узнать. Но невропатолог не обнаружил у Дибса никаких органических нарушений. Через год мы отправили его к психиатру, снова выбрав отдаленный район. Мы рассчитывали, что сможем оставить его в одном из специальных заведений, куда его поместят с психиатрическим или иным диагнозом. Я полагала, что у Дибса шизофрения. Если его умственная отсталость была фикцией, он мог оказаться аутистом. Я чувствовала, что его симптоматика имеет непосредственное отношение к травме головного мозга. Психиатр настоял, чтобы я привела своего мужа на несколько наших встреч. Это был первый и последний раз, когда мы открыли врачу всю правду о Дибсе. Это был очень тяжелый период нашей жизни. Психиатр беседовал с нами вместе и по отдельности. С нами занимались социальные работники. Они беспощадно копались в нашей личной жизни. А когда мы давали им понять, что они превышают свои профессиональные полномочия, задавая нам подобные вопросы, они уверяли, что мы настроены враждебно и оказываем сопротивление. Казалось, что они получают садистское удовольствие, проявляя полную бесчувственность и мучая нас бестактными вопросами. Потом психиатр сказал нам, что будет с нами откровенен. У Дибса нет мозговой травмы. Он не психотик и не умственно отсталый. Но он переживает сильнейшую эмоциональную депривацию. Психиатр также сказал, что никогда не видел, чтобы собственного ребенка так отторгали. Он заявил, что я и мой муж нуждаемся в квалифицированной помощи, и предложил совместное лечение. Ничего более ужасного мы не слышали. Нам было стыдно и неприятно. Любой человек, который видел нас с мужем, мог бы с уверенностью подтвердить, что мы были абсолютно адекватны в сложившейся ситуации. Мы никогда не стремились к легкой жизни, мы были свободны в своих действиях. У нас были друзья и коллеги, которые уважали нас, считались с нашими желаниями и с нашей личной жизнью, в конце концов! У нас никогда не возникало личных проблем, с которыми мы были бы не в состоянии справиться без посторонней помощи. Мы привезли Дибса домой и оставили все, как есть. Но это разрушило наш брак. Мы никогда не рассказывали об этом обследовании. Наши семьи ничего не знали. Школа тоже. Но мой муж отдалялся от меня все дальше и дальше. Через год после рождения Дибса на свет появилась Дороти. Я думала, что второй ребенок изменит Дибса. Но они не поладили. Зато Дороти всегда была чудесным ребенком. Она доказала нам, что отклонение Дибса — это не наша вина. Потом мы записали Дибса в частную школу, где вы его и встретили. Никто не знает о том, как тяжело иметь умственно отсталого ребенка. Единственный человек, которого Дибс принял, была его бабушка. Она жила у нас в течение месяца, когда Дибс только родился, и навещала нас раз в месяц в течение трех лет, пока не переехала во Флориду. После этого она стала приезжать к нам дважды в год и оставаться в нашем доме около месяца. Дибс всегда помнил о ней, всегда радовался, когда она приезжала. И очень скучает и чувствует себя одиноким, когда она уезжает от нас. Он, кажется, даже считает дни до того момента, когда она приедет опять. Я делаю для Дибса все, что только могу. Мы покупаем все, что может ему помочь: игрушки, музыкальные инструменты, игры, книги. В его комнате можно найти все необходимое для его развития, образования и развлечения. Временами мне кажется, что он счастлив, сидя в своей комнате. Он чувствует себя счастливее, когда остается один. Вот почему мы отправили Дороти в закрытую школу-интернат, находящуюся недалеко от нас. Она живет дома в выходные дни и на каникулах. Я вижу, что Дибсу лучше, когда ее нет дома. А ей лучше в школе. Они совсем не ладят. Дибс бросается на нее с кулаками, если она заходит в его комнату или вертится около него. Последнее время он выглядит таким несчастным. И похоже, что он изменился. Вчера, когда отец привел его домой, он был очень расстроен. Они оба были расстроены. Мой муж сказал, что Дибс болтал без умолку, как идиот, — ей стало хуже, и она горько зарыдала. — Я спросила, что же такого говорил Дибс. А муж ответил, что он болтал всякую чушь. Дибс тем временем обошел всю комнату, схватил стул, отбросил его и опрокинул кофейный столик. Он начал кричать на отца. Он кричал: «Я тебя ненавижу! Я ненавижу тебя!» Подбежал к нему и стал бить его своими кулачками. Муж схватил его и после непродолжительной борьбы все-таки справился с ним и унес его в комнату. Он запер Дибса на ключ в его игровой. Когда муж вернулся, я плакала от осознания своего бессилия, я не могла ничем помочь им обоим. Я знала, что он не переносит слез и ненавидит такие сцены. Но я больше не могла сдерживаться и сказала ему: «Сейчас Дибс не болтал, как идиот, он сказал, что ненавидит тебя!» Мой муж тяжело опустился на стул и вдруг зарыдал. Я растерялась. Я раньше никогда не видела, чтобы он плакал. Я даже не могла предположить, что может случиться что-нибудь такое, что вызовет его слезы. Я вдруг ужасно испугалась, потому что поняла, что он был так же напуган и беспомощен, как и я. Я думаю, что в тот момент мы были ближе друг к другу, чем когда-либо еще. Внезапно мы оказались всего лишь напуганными, одинокими и несчастными людьми, совершенно беззащитными и никому не нужными. Это было ужасное чувство. Но в то же время мы почувствовали облегчение, когда поняли, что мы такие же люди, как и все. Что мы тоже можем терпеть поражение, у нас могут быть неудачи, и все это вполне допустимо... Наконец мы пришли в себя, и муж сказал, что, по-видимому, мы были неправы в наших оценках Дибса. Мы решили, что я схожу к вам и узнаю, что вы думаете о Дибсе, — она пристально смотрела на меня, а в ее глазах отражался панический страх. — Скажите мне, неужели Дибс действительно умственно отсталый ребенок?

—  Нет, — твердо сказала я, отвечая на поставленный вопрос и не говоря ничего сверх того, что она хотела услышать. — Я не считаю, что Дибс — умственно отсталый.

Наступило долгое молчание. Она глубоко вздохнула.

—  Неужели... неужели вы думаете, что с ним все будет хорошо и он сможет научиться делать все так же, как и другие дети?

— Именно так я и думаю. Но важнее другое. Я считаю, что именно вы сможете ответить на этот вопрос более точно, чем я, поскольку вы живете с ним дома, разговариваете с ним, играете, наблюдаете за ним больше, чем кто-либо еще. Я полагаю, что вы могли бы ответить даже сейчас.

Она медленно опустила голову.

—  Да, — ответила она, и ее голос упал почти до шепота. — Я заметила множество вещей, которые свидетельствуют о том, что у него есть некоторые способности. Но похоже, что он очень несчастен и все больше замыкается в себе. Он больше не проявляет своего гнева. Ни в школе. Ни дома. Вчерашняя сцена не была вспышкой гнева. Это был протест против оскорбления, которое нанес его отец. Он не сосет свой палец, как делал это раньше. Он все больше и больше разговаривает, когда находится дома. Но для себя, не для нас. Исключение — вчерашний крик на отца. Он меняется. Он становится лучше. Я молю Бога, чтобы он поскорее поправился.

—  Я тоже надеюсь на это, — согласилась я.

Снова наступило молчание. Она достала из своей сумочки пудру и слегка припудрила лицо.

—  Не могу припомнить, чтобы я так плакала когда-то, — она показала на коробку с салфетками, — вы ведь специально их оставляете. Я, наверное, не единственная, кто плачет на вашем плече.

—  Нет, вы исключение, — ответила я. Она улыбнулась. Я отметила, как много

общего в манере держаться было у нее и у

Дибса.

—  Не знаю, как выразить вам свою признательность. Просто невероятно, как быстро прошел час. Я слышала звон церковных колоколов. Уже одиннадцать часов.

Я бы не удивилась, если бы она вдруг сказала, что не хочет идти домой.

—  Время иногда пролетает здесь незаметно, — сказала я.

—  О, да, — она поднялась и одела пальто, — спасибо вам за все, — сказала она и вышла.

Не имеет значения, как часто мы слышим подобные откровения (а это случается очень часто), мы снова и снова обнаруживаем сложнейшие сплетения человеческих поступков и мотивов. Не существует какого-либо отдельного переживания или чувства, которое вызывало бы к жизни сходные паттерны поведения. Мы всегда наблюдаем сложное соединение эмоциональных впечатлений, целей и ценностей человека, которые влияют на его мотивы и определяют его поведение. Что она сказала мне перед тем, как начать свой рассказ? «Так много хочется сказать, и так многого нельзя говорить». Действительно, есть вещи, которые лучше хранить в себе. Но со временем многое из невысказанного может превратиться в тяжелое бремя. Она неплохо понимала, что именно так тяготит ее. Но, сохраняя эти болезненные переживания в себе, она пыталась обезопасить себя от еще большей боли. Она и ее муж, по-видимому, очень рано поняли, что интеллект позволяет им прочно отгородиться от окружающего мира, изолировать себя от тех эмоций, с которыми они не могут конструктивно справиться. Они выстроили вокруг себя высокую и неприступную стену, надеясь, что за ней они смогут спрятаться и от самих себя тоже.

Дибс перенял у них этот опыт. Он научился безошибочно прочитывать все в их взглядах, и, оказываясь лицом к лицу с неприятным эмоциональным опытом, он в полной мере проявлял свое умение избегать прямых столкновений с ним. Такое поведение было для него своего рода защитой.

Его же родители стали жертвами собственных ошибок. Их эмоциональная незрелость и нежелание понять самих себя усложнили их отношения с сыном. Они остро чувствовали свою неспособность найти общий язык с Дибсом и, вероятно, с Дороти тоже. Они запутались в ощущении неадекватности происходящего и стремлении к самосохранению. Когда она спросила меня, не был ли Дибс умственно отсталым, я могла бы ответить ей с пафосом, что уж чего, а умственной отсталости у него и в помине нет. Что это ребенок с незаурядными способностями и высоким уровнем интеллекта. Если бы я выложила это все его матери сейчас, то могла бы все испортить, хотя исходила бы из лучших побуждений. Это могло лишь усилить чувство вины, которое и так достаточно велико, если судить по той сцене, которая произошла между Дибсом и его отцом накануне. Родители приняли к сведению мою точку зрения, и теперь они могли сосредоточить свое внимание на интеллекте Дибса, положив его уникальные способности в основу его развития. Он должен был научиться использовать свой интеллект в полную силу. Развитие Дибса было односторонним, от этого и возникли многие проблемы. Возможно, что они почти бессознательно предпочли видеть в Дибсе умственно отсталого ребенка, чем разглядеть в его проблемах воплощение их собственной эмоциональной и социальной незрелости.

Суть проблемы заключается не в том, что разум управляет нашим поведением, хотя многие люди думают именно так. Они считают, что если вы понимаете, почему вы думаете или чувствуете именно так, а не иначе, то вы сможете изменить свои мысли и чувства. Но я очень часто сталкивалась с тем, что подобное понимание ведет лишь к поверхностным переменам в поведении. Чтобы произошли реальные, глубинные изменения, ваш разум и ваши чувства должны пройти длительный путь формирования истинной мотивации, которая станет определять ваше поведение. Такие изменения не происходят быстро.