Экслайн Вирджиния

Игровая терапия в действии (Дибс в поиске себя)

Virginia M.Axline "Dibs in search the self"

(Книга из библиотеки неПУТЬёвого сайта Вишнякова Андрея  - http://ki-moscow.narod.ru)

Глава 7

В следующий четверг, когда Дибс появился на пороге Детского Центра, он поприветствовал меня быстрой улыбкой и направился в игровую впереди меня. Войдя в комнату, он сразу подошел к кукольному домику.

— Что-то здесь не так, — озабоченно произнес он. — Игрушки не на том месте,

— Наверное, кто-то играл с ними, — предположила я.

—  Да, — кивнул он, потом внимательно огляделся и осмотрел песочницу. — И животные тоже. Они стоят не там, где я их оставил.

—  Значит, и с ними кто-то играл.

— Так оно и есть, — сказал Дибс. Он стоял посередине комнаты и прислушивался. — Слышишь, на машинке печатают. Кто-то работает на печатной машинке. Печатает письма.

— Да, слышу.

Дибс снова использовал свой излюбленный прием — как только что-то начинало его беспокоить, он тут же переводил разговор на неодушевленные предметы, резко меняя тему. Он явно был расстроен тем, что кто-то переставил игрушки. Он спросил, кто их передвигал. Но ведь никто не давал ему обещания, что все останется так, как было. И это было сделано специально, ведь Дибсу, как и всякому ребенку, нужно было научиться принимать тот факт, что ни одна из частей его мира не может быть статичной, неизменной и управляемой. Теперь, когда он столкнулся с ситуацией непостоянства и изменчивости этого мира, было важно поработать с его ответной реакцией. Не через бесконечные объяснения и разговоры, не с помощью слов, слов, слов, а через свой собственный опыт. Он должен был ощутить свою способность справляться с изменяющимся миром.

Он подошел к песочнице и посмотрел на перемешанные игрушки и песок, который кто-то аккуратно разровнял.

— Где моя маленькая уточка? — спросил он серьезно.

—  Тебя интересует, что случилось с маленькой уточкой, которую ты оставил на вершине холма? — уточнила я.

Он резко повернулся ко мне лицом и сердито уставился на меня.

— Ага. Так где же моя уточка?

— Ты сказал, что хочешь оставить ее здесь, а кто-то убрал ее, — я попыталась воссоздать ситуацию таким образом, чтобы, отвечая мне, он смог более точно выразить, а значит, и осознать свои мысли и чувства. Он подошел ко мне почти вплотную.

— Все правильно, — согласился он. — Но почему?

— Ты имеешь ввиду, почему я не проследила, чтобы к твоему приходу она стояла там, где ты ее оставил?

— Да, — ответил он упрямо. — Почему?

—  А почему ты считаешь, что именно я допустила, чтобы это произошло? — я ответила вопросом на вопрос.

— Я не знаю. Это меня злит! Вы должны были уследить за ней!

Настал мой черед задавать вопросы.

— Почему я должна была сделать это? Разве я обещала тебе что-нибудь?

Он опустил глаза.

- Нет,  - ответил он, и его голос упал до  шепота.

—  Но ты хотел, чтобы я сделала это?

— Да, — прошептал он. — Я хотел, чтобы вы сделали это только для меня.

— Другие дети приходили сюда и играли с этими игрушками. Кто-то из них, возможно, и переставил твоего утенка.

— А мой холм! Моя маленькая уточка стояла на холме!

— Я знаю. А сейчас песчаного холма нет, не так ли?

—  Да, он исчез, — грустно прошептал Дибс.

— Ты сердишься из-за этого и расстроен, правда?

Он только кивнул в знак согласия. Он смотрел на меня, я на него. Дело было не в исчезнувшей песчаной горке, не в симпатичной пластиковой уточке, а в потере того чувства безопасности, которое он воплотил в ныне разрушенной постройке. И сейчас, столкнувшись с исчезновением конкретного символа, он должен был суметь справиться со своим разочарованием собственными силами. Понять, что все вокруг меняется и в свою очередь меняет нас. Мы не всегда можем контролировать то, что происходит с нами. Но, мобилизуя внутренние ресурсы, мы можем сохранить свою безопасность.

Он сидел на краю песочницы и молча смотрел на разбросанные фигурки.

Потом начал распределять их по видам. Он подошел ко мне и взял мой карандаш. Он пытался вставить его в отверстие деревянной подставки, чтобы выковырять застрявшую там фигурку, но сломал кончик карандаша.

—  Смотри, — он показал мне карандаш.

—  Кончик сломался.

Он протянул его мне. «Зачем он сделал это?» — мелькнуло у меня в голове.

— Я пойду и поточу его, — сказала я, забирая у него сломанный карандаш. — Вернусь через несколько минут, оставайся здесь,

— и я вышла из комнаты.

Игровая комната была неотъемлемой частью нашей исследовательской работы, и мы часто использовали ее для проведения профессиональных обучающих программ. На стене игровой висело большое зеркало. На самом же деле зеркало было односторонним — тот, кто находился в игровой, прекрасно просматривался через него. За ним находилась темная комнатка, в ней сидели два специально обученных и тщательно отобранных наблюдателя, которые записывали на магнитофон все, что происходило в игровой. Потом записи монтировали, вставляя комментарии по поводу поведения ребенка и психотерапевта, а в протоколах запись велась с точным указанием временных интервалов. Мы используем эти записи для исследований, для обсуждения на наших регулярных ученых семинарах как часть профессиональной обучающей программы. Но прежде чем использовать этот материал, мы изменяем имена клиентов и всю идентификационную информацию, чтобы никто не смог узнать, о ком идет речь. При нашей работе с самыми разными людьми мы встречаем столько схожих проблем, что идентификация личности становится почти невозможной. Особенно ярко это проявляется в детской игровой терапии.

Когда я вышла из комнаты, чтобы поточить карандаш, наблюдатели в соседней комнате продолжали делать запись.

Дибс подобрал совок и начал копаться в песке, тихо разговаривая сам с собой:

— Ну, хорошо, — бормотал он. — Ты думаешь, что можешь оставаться здесь и ни о чем не беспокоиться? А как же твои животные, а люди? Я откопаю тебя. Я найду тебя. Я найду человечка, которого я похоронил. Я буду копать и копать, пока не найду.

Он работал очень быстро и вскоре нашел одного из солдат.

— Вот ты где, — обрадовался Дибс. — Я нашел тебя, солдат. Стой прямо и твердо, как железный прут в заборе, я поставлю тебя сюда, головой вниз. Только сделаю ямку в песке.

Он погружал солдата в песок вниз головой до тех пор, пока тот совсем не исчез. Дибс разгладил песок и отряхнул руки. Улыбнулся. Потом засмеялся. Вдруг его голос изменился, и он произнес весело и задорно:

— Дибс, сними свои шапку и пальто, сегодня здесь холодно.

Я вернулась в комнату с отточенным карандашом. Дибс взглянул на меня.

— Здесь холодно. Снимите с меня пальто.

— Да, сегодня и правда холодно, — ответила я. — Было бы лучше, если бы ты остался в пиджаке.

—  Включи обогреватель, — сказал он и направился к радиатору. Он дотронулся до него и удивленно произнес: — Радиатор холодный.

— Да, я знаю.

—  Я включу его, — сказал он, включая обогреватель.

— Ты думаешь, что от него станет теплее? — спросила я.

— Да, если в подвале горит огонь.

—  Огонь, в подвале? — удивленно переспросила я.

— В печи, — пояснил он. — В печи, которая стоит в подвале.

— Теперь понятно. С обогревом сегодня что-то не в порядке, и рабочие сейчас ремонтируют печь.

— А что с ней случилось?

— Я не знаю, — честно ответила я.

— А могли бы узнать, — произнес он после небольшой паузы.

— Но как? — поинтересовалась я.

—  Вы могли бы спуститься в подвал, постоять там какое-то время в сторонке, понаблюдать за рабочими и послушать, что они скажут, — посоветовал он.

— Да, пожалуй, если бы я так сделала, я бы все узнала, — согласилась я с его доводами.

— Тогда почему же вы не сделаете это?

— Скажу тебе правду, Дибс. Мне и в голову не приходило ничего подобного.

—  Вы можете узнать много чего интересного таким способом, — заметил он.

— В этом я не сомневаюсь.

Я поняла, что Дибс поделился со мной средством, испытанном на собственном опыте. Тому, что он умеет, он научился именно так — всегда находясь где-то поблизости, внимательно слушая и наблюдая.

Дибс подошел к буфету и заглянул внутрь.

—  Совершенно пусто, — сказал он мне, удивленно пожимая плечами.

—  Верно, — ответила я и невольно улыбнулась. Он обращался ко мне, позволяя контролировать свои наблюдения, как бы включая меня в свои исследования!

—  Сегодня слишком холодно, чтобы снимать мои рейтузы.

— Я тоже так думаю.

—  В прошлый четверг печь топили в первой половине дня.

—  Может быть, — согласилась я.

—  Ну, а как же еще, если не так? — с укоризной произнес он.

— Дибс, я не знаю. Я никогда не изучала аварии печей. Я не разбираюсь в таких вопросах.

Дибс засмеялся:

—  Вы замечаете только тогда, когда становится холодно.

—  Наверное, ты прав. Я считаю, что, если в комнате все время тепло, значит все в порядке. А если нет, я начинаю думать, что что-то нуждается в починке.

— И тогда вы замечаете, что она сломана, — заключил он.

—  Только тогда, — подтвердила я.

Он подошел к столу, взял детскую бутылочку и стал пить из нее. А когда отрывался от бутылочки, обращался ко мне.

—  Мисс А не одела сегодня галоши, — заметил он.

— Да, я не одела их сегодня.

—  Это хорошо, — сказал он, ухватился за стул и потащил его к шкафу, стоящему в одном из углов комнаты. Там, рядом с дверью, стояла квадратная ширма, которая служила занавесом для кукольного театра. Он забрался на стул, раздвинул занавески и заглянул внутрь.

—  Пусто, — сообщил он.

Тогда он потащил стул к раковине, взобрался на него и заглянул в буфет над раковиной.

—  Пусто, — разочарованно протянул он.

—  В тех высоких шкафах ничего нет, — предупредила я его, но он все же осмотрел [ каждый шкаф. Ничего не обнаружив, он перетащил стул чуть дальше и открыл дверцы шкафа, скрывающие раковину. Он снял соску с бутылочки и, повернув кран, терпели- во ждал, пока вода польется в полную силу. Заполнив бутылочку до верху, он тут же вылил воду в раковину, закрыл кран, положил соску на стол и переключился на песочницу. Подобрав с пола ружье, он стал старательно заполнять его песком. Потом оттянул спусковой крючок, прицелился и попытался выстрелить. Но весь песок просыпался из ружья на пол. Он уселся поудобнее на край песочницы и снова забил ствол песком. История повторилась — как только он нажал на курок, весь песок оказался на полу.

—  Оно так не стреляет, — решил он.

Он отложил ружье и стал сгребать песок в центр песочницы. Сидя ко мне лицом, он начал подбирать разбросанных животных и комментировать свои действия вслух в своей привычной манере.

— Петух кукарекает. Ку-ка-ре-ку. Петух кукарекает, а курица несет яйца. Две утки плавают. Смотри, у них есть свой пруд, их собственный маленький пруд. Маленькая утка говорит кря-кря, и большая говорит кря-кря. Они вместе плавают в своем маленьком пруду. А вот два кролика. Две собаки. Две коровы. Две лошади. Две кошки. Всех по двое. И нет никого, кто был бы совсем один!

Он встал и взял в руки большую коробку, в которой обычно лежали солдатики.

—  Это коробка для солдатиков. Она с крышкой, которой ее можно закрыть. Она очень плотная.

Он прополз на коленях вокруг песочницы, чтобы обследовать маленький домик для кукол. Пододвинув его к себе, он сказал:

—  Люди в этом доме не живут! Только кошка и кролик. Одна кошка и один кролик,

—  он скользнул по мне взглядом и добавил:

— Маршмеллоу. Так зовут кролика, который живет у нас в школе. Мы держим его в большой клетке в одной из наших комнат. Иногда ему разрешают выйти из нее, чтобы побегать, попрыгать, а еще посидеть и подумать.

—  Значит, кролик и кошка живут в этом доме вместе. А Маршмеллоу — это имя кролика. Правильно? — уточнила я.

—  Это школьное имя кролика, — поправил меня Дибс. — Но это не тот кролик, который живет в доме с кошкой. Кролик по имени Маршмеллоу живет у нас в школе. Он очень большой и белый. Он похож на этого, но не совсем, потому что он живой, а этот

— игрушечный. Я посмотрел на игрушечного и вспомнил того кролика, который живет у нас в школе. Вот так.

—  Понятно, — поправилась я, — у вас в школе живет прирученный кролик.

—  Клеточный кролик, — уточнил Дибс,

— но иногда мы выпускаем его из клетки. А когда никого нет, я сам выпускаю кролика.

Дибс впервые рассказал мне эпизод из своей школьной жизни. А это значило, что он делает успехи, ведь он поделился со мной очень личным, тем, что никто, кроме него, не знал. Интересно, изменилось ли его поведение в школе с того момента, как он начал посещать сеансы терапии? Сейчас он был совсем не похож на того ребенка, которого я увидела, когда впервые вошла в его группу. Мне тогда позвонил директор школы и попросил посмотреть Дибса и оценить, есть ли необходимость в сеансах игровой терапии. Я тогда честно сказала, что не знаю, пойдут ли они ему на пользу, но согласилась попробовать. Так как для работы нам нужно было согласие родителей, мы оставили этот вопрос открытым, но договорились, что они могут обращаться ко мне за консультацией, если возникнут трудности с Дибсом. Я также обещала присутствовать на собраниях, посвященных этой проблеме, если руководство захочет обсудить существующее положение дел. Я с большим вниманием отнеслась к этой работе, потому что понимала, что может сложиться ситуация, когда мне придется дать обоснованное заключение относительно состояния Дибса, и это может повлиять на решение педагогического совета.

Когда мать Дибса дала согласие на проведение сеансов игровой терапии с ее сыном, я не стала сообщать об этом в школу. По моему мнению, только родители должны быть в курсе того, как проходит терапия. К тому же, по правилам никто не имеет права начинать работу с ребенком или разглашать ее результаты без письменного разрешения его родителей.

Меня очень заинтересовало замечание Дибса о кролике, который живет у них в школе. Оно лишний раз подтверждало мои догадки. Дибс, внешне выпадая из общей деятельности и попадая в число аутсайдеров, тем не менее достаточно активно взаимодействовал со своим окружением. Он наблюдал, изучал, принимал важные решения и делал свои небольшие открытия как раз тогда, когда ползал вдоль комнаты, прикасался к вещам, листал книги и прислушивался к разговорам. Мне было очень интересно знать, что он делает, когда оказывается дома или в школе. Это помогло бы мне лучше понять, почему он ведет себя в игровой именно так. И хотя мне было важно, что могли бы рассказать о его поведении другие, это не изменило бы основных процедур моей работы. Ведь моя главная задача — помочь Дибсу проявить и понять себя. Сделать явными и понять его чувства, его отношение к людям, то, как он воспринимает этот мир, его мысли и желания. Теперь я знала, что Дибс выпускал кролика на свободу, и должна была понять причину этого поступка. Я чувствовала, что это важно.

Он тем временем сделал забор из картона и огородил животных.

— Я сделаю дверь в заборе и животные смогут выходить, когда захотят, — разъяснял он мне, склонившись над оградой и пытаясь прорезать ворота.

Кивком головы я дала ему понять, что слежу за его работой. Он набрал множество кусков картона разной формы и пытался выбрать один из них, который подошел бы прорезанной двери. Он критически оценивал каждый кусок.

—  Этот... Нет. Этот... Хорошо, этот кусок ничего. Подходит.

Наконец он протянул мне одну из картонок, чтобы я оценила его выбор. Что интересно, по форме и размеру этот кусок точно подходил к прорезанным воротам. Он уже вынул несколько солдатиков.

— У этого есть ружье, а этот едет на лошади, — он выставил их в ряд на краю песочницы. — А вот этих я положу в коробку, — сказал он, пряча туда остальных. — Грузовик снова прокладывает дорогу вокруг дома. Кролик и кошка смотрят в окно, только смотрят и наблюдают.

Он замер, положив руки на колени, и просидел несколько минут молча. Выражение его лица было серьезным, но глаза блестели так, как будто ему в голову пришла какая-то очень хорошая мысль.

—  Это не День Независимости, — сообщил он, наклонившись поближе ко мне. —

Он не наступит до четвертого июля. Он придет в четверг. Четыре месяца и две недели пройдут, и наступит четверг. Я приду и увижу мисс А. Я смотрел в календарь. Понедельник — первое июля. Вторник — второе июля. Среда — третье. Среда — это почти День Независимости, но не совсем. Когда наступит четвертое июля, будет День Независимости и четверг, и я приду! — Он взял в руки игрушечного кролика. — Среда, третье июля, этот день будет долгим — утро, день, ночь. А потом наступит следующее утро, День Независимости, четвертое июля, четверг. И я буду здесь!

— Тебе действительно нравится приходить сюда?

—  Очень! — воскликнул он и улыбнулся. Потом быстро успокоился и продолжал: — День Независимости — это день солдат и моряков. Будут стучать по барабанам: бум-бум-бум. Вывесят флаги, — он запел какой-то марш. Наполнил грузовик песком и потянул его за собой. — Это веселый день! День Независимости! Все ликуют и радуются. Солдаты свободны, и все двери раскрыты!

Библиотека неПУТЬёвого сайта Вишнякова Андрея  - http://ki-moscow.narod.ru

Его язык был красив и выразителен. Как же он развивался, ведь он жил словно в дикой пустыне, спрятавшись от всех, устав от одиночества, страха и отчаяния? Только сейчас он начал пробиваться сквозь стену страха, сковавшую его уверенность. Отчаяние, страх и беспокойство уходили, уступая место доверию и надежде. Его печаль и разочарование постепенно таяли в лучах его радости.

—  Ты чувствуешь радость, Дибс?

~Да, — ответил он, — и не хочу терять ее. Я с радостью прихожу сюда.

Я смотрела на него, сидящего на краю песочницы. Его лицо светилось умиротворенностью. И хотя он выглядел таким маленьким, я не могла не почувствовать силу уверенности и достоинства, которую он излучал всем своим существом.

—  Я прихожу сюда с радостью, — повторил он. — Здесь от меня уходит тоска.

—  Вот как? А как насчет радости, которую ты уносишь с собой? — спросила я.

—  Дибс похоронил игрушечных солдатиков в песке. Это сделает их несчастными: они не могут видеть, слышать, дышать. Дибс, откопай их, — приказал он себе. — Прежде всего, ты должен знать, что пройдет некоторое время, и ты пойдешь домой. Ты хочешь оставить их похороненными? — спросил он себя.

— Осталось пять минут, — напомнила я. — Ты хочешь оставить их здесь похороненными?

Он быстро выпрыгнул из песочницы.

—  Я поиграю с солдатиками здесь, на полу, я выстрою их по порядку.

Он плюхнулся на пол и начал построение. Потом подошел к песочнице и выкопал похороненных солдатиков. Внимательно рассмотрев каждого из них, он протянул мне одного и сказал:

— Это папа.

— Вот как? Значит, это папа? — переспросила я.

— Да, — Дибс кивнул головой и поставил его на пол перед собой. Сжав кулак, он с силой ударил по солдатику, потом поднял упавшую фигурку и снова стукнул по ней. Повторив это несколько раз, он посмотрел на меня.

— Осталось четыре минуты? — уточнил он время.

— Да, — подтвердила я, сверившись с часами. — Осталось четыре минуты.

Дибс играл с папой-солдатиком. Он ставил его перед собой, ударял по нему кулаком, поднимал его, и все повторялось снова.

Через некоторое время он опять задал свой вопрос:

—  Осталось три минуты?

—  Да, — согласилась я, — скоро ты пойдешь домой.

Я повторила эту фразу, чтобы акцентировать его внимание на том, о чем он всегда знал, но так не хотел выполнять.

—  Это верно, — сказал Дибс. — И даже если я не хочу идти домой, наше время закончится, и я уйду.

— Да, Дибс. Даже если тебе не хочется идти домой, ты должен это сделать.

— Ага, — Дибс глубоко вздохнул и некоторое время сидел молча. Казалось, что он пытается удержать убегающие минуты. Он очень переживал.

—  Осталось две минуты? -Да.

—  Я приду в следующий четверг, — уверенно заявил он.

— Обязательно придешь, — согласилась я.

— Завтра день рождения Вашингтона, пятница. В субботу ничего не будет. Воскресение — это двадцать четвертое число. Затем наступит понедельник, и я пойду в школу, — его глаза радостно засияли.

Школа значила для Дибса очень много, хотя он никогда не показывал этого. Несмотря на то, что его воспитатели были очень расстроены своим бессилием и уже отчаялись найти ключик к его сердцу, они продолжали заниматься с ним и верить в него. Дибс был в курсе всех событий, происходящих в школе. Веселый марш, который он напевал сегодня, наверняка был одной из тех песенок, которую разучивали ребята из его группы. Кролик Маршмеллоу был их питомцем (точнее, «клеточным животным», как выразился Дибс). Но все же он был частью их школьной жизни. Я вспомнила заседание, на котором я присутствовала. На ум пришла история мисс Джейн о том, как она рассказывала Дибсу о принципах магнитного притяжения. Его воспитатели не хотели сдаваться, и были правы. Ведь мы до сих пор не знаем, как воспринимает ребенок то, о чем мы говорим, то, с чем знакомим его. Каждый воспринимает это по-своему. И мы не знаем, что он выносит из этого общения и что включает он в копилку своего опыта, чтобы научиться справляться с окружающим миром, да и со своим собственным тоже.

—  В понедельник мы узнаем школьные новости, — сказал Дибс. — Они будут в ярко-желтых, голубых и белых конвертах. И на тринадцати страницах. В холле есть доска, на которой для нас вывешиваются заметки. Потом будут вторник, среда и четверг. И в четверг я опять приду сюда.

— Ты хорошо осведомлен о том, что будет происходить на следующей неделе. О дне рождения Вашингтона, о школьной газете и о том, что должна пройти неделя, прежде чем ты сможешь прийти сюда снова, — заметила я вслух, а про себя подумала: «А еще ты читаешь намного лучше, чем другие дети твоего возраста. И хорошо усваиваешь то, что узнаешь из книг». Но я не стала акцентировать внимание на его способностях к чтению. Он воспринимал это как должное. Поэтому и я поступала также. К тому же того, что он умел хорошо читать, было недостаточно для его полноценного развития.

—  У меня осталась еще одна минута? — с надеждой спросил он.

—  Да, еще одна.

Он поднял с пола фигурку, которую назвал папой, и забросил ее в песочницу.

—  Сегодня меня забирает папа.

—  Вот как? — воскликнула я и напрягла слух. Папа все-таки появлялся иногда в его жизни.

Мы посмотрели друг на друга. Наше время истекло, и мы оба знали это. Наконец Дибс встал.

—  Пора, — он глубоко вздохнул.

— Да, нам уже пора, — согласилась я.

—  Я хочу рисовать, — сказал Дибс.

—  Ты хочешь сказать, что не хочешь уходить, даже если знаешь, что наше время закончилось, — прокомментировала я.

Дибс посмотрел на меня. По его лицу пробежала легкая тень улыбки. Он наклонился и передвинул каждого солдатика, стоящего на полу, таким образом, что они выстроились в линию. Солдатики целились в меня. Подойдя к двери, он обернулся и сказал:

—  Ружья полезны, когда они стреляют.

Он взял шапку и направился в холл. Я спустилась вслед за ним. Мне хотелось увидеть его отца.

— До свидания, — сказал Дибс, прощаясь со мной.

— До свидания, Дибс. Увидимся в следующий четверг.

Его отец в упор смотрел на меня. Он поздоровался со мной натянутым голосом. Было видно, что он чувствует себя очень неловко.

—  Здравствуйте, — ответила я на его приветствие.

—  Папа, ты знаешь, что сегодня не День Независимости? — обратился к нему Дибс.

—  Пошли, Дибс. Я тороплюсь.

—  И он не наступит до июля, — настаивал Дибс. — Но он наступит в четверг, через четыре месяца и две недели.

— Дибс, пойдем! — раздраженно повторил отец, весьма смущенный этим разговором, который, по всей вероятности, казался ему очень странным. Если, конечно, он слушал его.

—  День Независимости наступит в четверг, — упрямо продолжал Дибс. — Четвертого июля.

А отец тем временем безуспешно пытался вытолкнуть ребенка за дверь.

—  Ты прекратишь свою бессмысленную болтовню? — процедил он сквозь зубы.

Дибс тут же замолчал, весь как будто поникнул и позволил отцу увести себя.

В приемной не осталось никого, кроме меня и секретаря. Она посмотрела на меня и с негодованием заявила:

— Старый козел! Почему бы ему не пойти и не утопиться в реке Ист?

—  И правда, почему бы и нет? — поддержала я.

Я вернулась в игровую, куда вскоре должен был прийти следующий юный посетитель. В комнату вошли наблюдатели, чтобы помочь мне навести порядок. Один из них рассказал, что делал Дибс, когда я отошла, чтобы поточить карандаш. Мы перемотали ленту и прослушали часть записи. «Какой ребенок!» — восхитился один из наблюдателей.

А как восприимчив, подумала я. «Стой твердо и прямо, как железный прут в заборе», — вспомнила я. И почувствовала себя как фигурка отца, закопанная здесь и оставленная в одиночестве до следующей недели. Он не слушал своего ребенка. Дибс пытался общаться с ним, но отец воспринимал его разговоры как пустую болтовню. Какой же огромной внутренней силой должен обладать Дибс, чтобы остаться творческой личностью при таком сильном давлении со стороны его родных.

Иногда очень трудно принять тот факт, что родители тоже имеют свои причины на такое поведение, заключенные в глубинах их личности, в недостатке любви, понимания, которых не хватает им самим, и они переносят это на своих детей.