Ле-Цзы  на сайте "Ки Айкидо в Москве"

Перевод В. В. Малявина

 

Глава IV

КОНФУЦИЙ [30]

 

Конфуций жил в праздности [31]. Цзы-Гун вошел к нему, чтобы прислуживать. Конфуций выглядел озабоченным. Цзы-Гун не посмел задать ему вопрос, вышел и сообщил о том, что видел, Янь Юаню.

Тут Янь Юань запел, подыгрывая себе на лютне. Кон­фуций услышал его пение и, как и надеялся Янь Юань, пригласил к себе.

— Чему ты радуешься в такое время? — спросил Конфуций.

— А почему учитель так озабочен?

— Прежде скажи мне о себе.

— Учитель, я слышал, как вы говорили: “Радуйтесь Небу, знайте свою судьбу, и вы не будете ведать печали”. Вот я и радуюсь.

Конфуций изменился в лице, помолчал и сказал:

— Я говорил так? Ты плохо понял меня. Я сказал это только по случаю. А теперь я поправлю себя. Ты слышал только, что не ведает печали тот, кто радуется Небу и знает судьбу, но еще не слышал о том, сколь велика печаль того, кто радуется Небу и знает судьбу. Я расскажу тебе об этом без утайки.

Совершенствоваться самому, не думая о том, просла­вишь ли ты себя своим подвигом или нет, и сознавая, что прошлое и будущее не зависят от твоих усилий, — вот что значит “не ведать печали, радуясь Небу и зная судьбу”. Но прежде, когда я приводил в порядок “Песни” и “Пре­дания”, я хотел снова водворить благоденствие в Подне­бесном мире и оставить его в наследство будущим поколе­ниям. Я делал это не для того, чтобы совершенствовать себя или помочь только своему родному царству Лу. Од­нако же сановники Лу с каждым днем отбирали все больше власти у государя, нравы неуклонно портились, добрые чувства в людях все более ослабевали. Если мой Путь не проходит даже в одном царстве и при моей жизни, то что же говорить о всем мире и о грядущих временах? Так я впервые понял, что “Песни” и “Предания”, ритуалы и музыка не помогают водворить благой порядок, однако не знал, чем можно их заменить. Вот о чем должен печалиться человек, который радуется Небу и знает судьбу.

И все же я понял, где истина. Эти “радость” и “зна­ние” — не те радость и знание, о которых говорили древ­ние. Радоваться без повода и знать без умысла — вот под­линная радость и подлинное знание. И тогда не будет ни­чего, что бы тебя не радовало, чего бы ты не знал, чего бы не свершил. К чему отбрасывать “Песни” и “Предания”, ритуалы и музыку? Зачем искать что-то им на замену?

Янь Юань повернулся лицом к северу, поклонился и сказал:

— Я тоже это постиг.

Он вышел и рассказал Цзы-Гуну, и Цзы-Гун был очень изумлен.

Он вернулся к себе домой и семь дней подряд размыш­лял так усердно, что не мог ни спать, ни есть, и кости стали выпирать у него из кожи. Янь Юань еще раз пришел к нему с разъяснениями. Тогда Цзы-Гун вернулся к Конфуцию и до конца своей жизни не переставал играть на лютне и декламировать книги.

 

Вельможа из царства Чэнь, находясь с визитом в Лу, устроил доверительную встречу с Шусунем.

— В нашем царстве есть мудрец, — сказал Шусунь.

— Вы, вероятно, говорите о Конфуции? — спросил гость.

— Да, о нем.

— А откуда известно, что он мудрец?

— Я слышал от Янь Юаня, что Конфуций может отри­нуть разум и жить телом.

— В нашем царстве тоже есть мудрец, вы знаете об этом?

— О каком мудреце вы говорите?

— У нас есть ученик Лао-цзы, которого зовут Гуан Чэн-цзы. Он постиг Путь Лао-цзы и умеет смотреть ушами и слушать глазами.

Когда правитель Лу прослышал об этом мудреце, он очень удивился и послал знатного сановника с наказом привезти его со всеми почестями в Лу. В скором времени Гуан Чэн-цзы прибыл к его двору, и луский царь в самых вежливых выражениях стал расспрашивать гостя о его способностях.

— Вам доложили неверно, — ответил Гуан Чэн-цзы. — Я могу видеть и слышать, не пользуясь глазами и ушами, но я не могу изменить назначение глаз и ушей.

— Но это еще более удивительно. В чем же заключается ваш Путь? Мне не терпится услышать.

— Мое тело едино с моими мыслями, мои мысли едины с моей жизненной энергией, моя энергия едина с духом, а мой дух един с Небытием. Любое самое малое явление, любой самый слабый звук внятны мне независимо от того, случаются ли они за пределами Восьми пустынь или прямо под моим носом. Однако ж мне неведомо, воспринимаю ли я их своими органами чувств и конечностя­ми, или я постигаю их сердцем и внутренними органами. Это знание возникает само собой — и только.

Правитель Лу был очень доволен. На следующий день он рассказал об этом Конфуцию, а тот улыбнулся и ничего не сказал.

Первый советник царства Сун навестил Конфуция и спросил его:

— Вы мудрец?

— Как я могу назвать себя мудрецом? Я просто че­ловек, который много учился и имеет обширные по­знания.

— А были ли мудрецами Три Царя [32]?

— Три Царя умели пользоваться знаниями и отвагой, а были ли они мудрецами — того я не ведаю.

— А были ли мудрецами Пятеро Владык?

— Пятеро Владык умели применять человечность и долг, а были ли они мудрецами — того я не ведаю.

— Тогда были ли мудрецами Трое Высочайших Вла­стителей?

— Трое Высочайших Властителей умели пользоваться обстоятельствами времени, а были ли они мудрецами — того я не ведаю.

— Кого же, по-вашему, можно назвать мудрецом? — спросил в недоумении первый советник.

Конфуций изменился в лице и сказал:

— Среди людей в Западном крае есть настоящий муд­рец. Он не управляет — а в мире нет беспорядка. Не гово­рит — а ему доверяют. Не воспитывает — а его слушаются беспрекословно. Он столь велик, что никто даже не может прославить его. Я догадываюсь, что он воистину мудр, но не знаю, прав ли я в своей догадке [33].

Тут первый советник подумал про себя: “Конфуций меня дурачит!”

 

Цзы-Ся спросил Конфуция:

— Что за человек Янь Юань?

— В человечности он превосходит меня.

— А что за человек Цзы-Гун?

— В красноречии он превосходит меня.

— А Цзы-Лу?

— В храбрости он превосходит меня.

— А Цзы-Чжан?

— У него манеры лучше, чем у меня.

Тут Цзы-Ся поднялся со своего сиденья и спро­сил:

— Но тогда почему эти четверо прислуживают вам?

— Сядь, я скажу тебе. Янь Юань может быть чело­вечным, но не может укротить свою доброту, когда это необходимо. Цзы-Гун может быть красноречив, но не мо­жет придержать свой язык, когда это необходимо. Цзы-Лу может быть храбрым, но не умеет беречь себя. Цзы-Чжан может быть величав по виду, но не может держаться дру­жески в компании. Даже если бы я мог приобрести достоин­ства всех четверых в обмен на мои собственные, я бы не сделал этого.

 

После того как Ле-цзы обучился у Ху-цзы и сдружился с Бохунем-Безвестным, он поселился в Южном Пред­местье. Множество людей, желавших стать его учениками, поселились поблизости. Число их росло с каждым днем, так что их и сосчитать не успевали. Однако Ле-цзы все полагал, что их недостаточно, и каждый день затевал с ними споры, выслушивая доводы каждого. Двадцать лет прожил он по соседству с Наньго-цзы, но они не ходили друг к другу в гости, а встречаясь на улице, делали вид, что не замечают друг друга. Ученики же думали, что меж­ду ними существует вражда.

Однажды какой-то пришелец из царства Чу спросил Ле-цзы: “Почему вы, уважаемый, и Наньго-цзы чуждае­тесь друг друга?”

— У Наньго-цзы лицо полное, а вот ум пустой, — от­ветил Ле-цзы. — Его глаза ничего не видят, его уши ниче­го не слышат, его рот ничего не говорит, его поза никогда не меняется. О чем мне с ним говорить? Однако ж я готов пойти вместе с вами поглядеть на него.

С ними пошли еще сорок учеников. Тут они увидели, что Наньго-цзы и вправду был страшен, как злой дух, и разговаривать с ним не доставляло удовольствия. Когда же они взглянули на Ле-цзы, то увидели, что душа его словно покинула тело, и говорить с ним тоже не было ника­кой возможности.

Внезапно Наньго-цзы показал на какого-то человека в самом конце свиты Ле-цзы и заговорил с ним так, словно перед ним стоял мудрейший и сильнейший муж. Все очень удивились этому и на обратном пути только о том и гово­рили. Но Ле-цзы сказал им:

— Тут нет ничего удивительного. Тот, кто постигает смысл, ничего не говорит; тот, кто обрел знание, тоже ни­чего не говорит. Но говорить посредством молчания — тоже значит говорить, знать посредством незнания — тоже значит знать. Не должно быть ни речи, ни молчания, ни знания, ни незнания. Однако же и это тоже речь, тоже знание. Тогда не будет ничего несказанного и ничего не­познанного. И в этом не будет ни речи, ни знания. Только и всего. Чему же вы изумлялись?

 

Поначалу Ле-цзы любил путешествовать. Ху-цзы спро­сил его:

— Что же вам нравится в странствиях?

— Удовольствие от странствий в том, что ты все время видишь перед собой что-то новое, — ответил Ле-цзы. — Другие люди отправляются в путешествие, чтобы полюбоваться видами, а я путешествую для того, чтобы созерцать превращения вещей. Есть странствия и странствия, и нуж­но еще поискать того, кто сможет разъяснить различие между ними!

— Но разве вы путешествуете не так, как другие? Раз­ве тут есть какое-то отличие? Все, что мы видим перед со­бой, непрерывно изменяется. Вы наслаждаетесь созерца­нием перемен вокруг вас и не замечаете, что меняетесь сами. Вы увлекаетесь странствиями во внешнем мире и не знаете, что такое созерцание внутреннего. Во внешних странствиях мы ищем то, чего нам не хватает вовне, а посредством внутреннего созерцания мы постигаем изо­билие внутри себя. Первое — это несовершенный способ путешествия, а второе — совершенный.

С тех пор Ле-цзы больше никуда не выезжал со двора, решив, что он и понятия не имел о том, что такое настоящее путешествие. Ху-цзы сказал ему:

— Какое это совершенство — странствия! В совершен­ном странствии мы не знаем, куда направляемся; в совер­шенном созерцании мы не знаем, на что смотрим. Посе­тить все уголки мира без исключения, осмотреть все виды мира — вот что я называю совершенным путешествием. Вот почему я говорю: “Какое это совершенство — странствия!”

 

Лун Шу сказал врачевателю Вэнь Чжи:

— Ты постиг все тонкости своего искусства. Я нынче хвораю, можешь ли ты вылечить меня?

— Только прикажите, — ответил Вэнь Чжи. — Но поз­вольте спросить, каковы признаки вашей болезни?

— Я не считаю для себя почетом, если в округе меня хвалят, и не считаю позором для себя, если все люди в цар­стве осуждают меня. Я не радуюсь, если достигаю успеха, и не переживаю, если терплю неудачу. Я равнодушно взи­раю на жизнь и смерть, богатство и бедность, на людей и свиней, на себя и других. В родном доме живу как на постоялом дворе, на соседей смотрю как на дикарей из дальних стран. Меня нельзя прельстить чином или награ­дой, нельзя запугать наказанием и поборами, нельзя изме­нить благоденствием или смутой, выгодой или убытком, нельзя взволновать радостями или печалями. Из-за этого я не могу служить государю, ладить с родственниками и друзьями, наставлять жену и детей, повелевать слугами. Что это за болезнь? Какое средство поможет исцелиться от нее?

Тут Вэнь Чжи попросил Лун Шу встать спиной к свету, а сам отошел назад и издали осмотрел Лун Шу. Потом он сказал:

— Н-да, я вижу ваше сердце. Его пространство вели­чиною с вершок совершенно пусто — вы почти мудрец! Шесть отверстий в вашем сердце соединены друг с другом, седьмое же закупорено. Не потому ли вы думаете, что быть мудрецом — это болезнь? Мое несовершенное искусство бессильно помочь вам.

 

Ни от чего не происходит и существует вечно — таков Путь. Что живет в жизни и не погибает, даже окончив­шись, — это постоянство. Принять смерть из-за жизни — это несчастье. Иметь причину существования и постоянно умирать — это тоже Путь. Умереть, когда приходит смерть, и, следовательно, окончить свое существование даже прежде срока — это тоже постоянство. Обрести жизнь из-за смерти — это счастье. Поэтому жизнь, которая ниче­му не служит, тоже зовется Путем. А обрести конец, пользуясь Путем, тоже зовется постоянством. Бывает, что Пу­тем зовется извлечение пользы из смерти, а постоянством — обретение смерти благодаря Пути. Только заурядные люди поют от радости, когда кто-то рождается, и рыдают, когда кто-то умирает.

 

Глаз вот-вот ослепнет, если он может разглядеть даже кончик волоска.

Ухо вот-вот оглохнет, если оно может расслышать даже полет комара.

Язык вот-вот перестанет ощущать вкус, если он может отличить воду из реки Цзы от воды из реки Шэн.

Нос вот-вот утратит обоняние, если он может отличить запах гари от запаха гнили.

Ноги вот-вот отнимутся, если человек бегает быстро.

Разум вот-вот помутится, если он ясно отличает истину от лжи.

А все дело в том, что вещи не перейдут в свою противо­положность, если не достигнут предела.

 

В царстве Чжэн было много достойных мужей в Пуцзэ и много искусных мужей в Восточном квартале. Когда Байфэн, один из учеников Ле-цзы в Пуцзэ, шел по Восточному кварталу, ему повстречался Дэн Си. Дэн Си оглядел шедших за ним учеников и сказал:

— Что вы скажете, если я заставлю людей, идущих нам навстречу, поплясать для нас?

— Мы хорошенько повеселимся, — ответили ученики. Тогда Дэн Си сказал Байфэну: “Знаете ли вы разницу между тем, кого кормят, как отца, и тем, кого кормят, как пса? Такие существа, как собака или свинья, не могут прокормиться сами, поэтому люди держат их при себе и используют их для своих нужд. Если люди, подобные вам, хорошо одеваются и вкусно едят, то это заслуга властей предержащих. Вот вы, сгрудившиеся в кучу, молодые и старые, возле кухни, — чем отличаетесь вы от собак и свиней?”

Байфэн не ответил, но один из его учеников выступил вперед и сказал:

— Не слышали ли вы о том, как много умельцев в Ци и Лу? Некоторые из них искусны в обработке глины и дерева, другие искусны в литье металла и выделке кож. Одни умеют командовать войском, другие — приносить жертвы на алтарь предков. Всякие таланты имеются в избытке. Но они не могут отдавать друг другу приказы и друг друга поучать. Те, кто назначают их на должности, не имеют их знаний, те, кто повелевают ими, не имеют их способностей, однако же благодаря им знания и способности находят достойное применение. А мы как раз и да­ем советы властям предержащим. Чем же вам гор­диться?

Дэн Си не нашел что сказать и, бросив взгляд на своих учеников, быстро удалился.

 

Правитель удела Гунъи прославился среди знатных му­жей своей силой. Правитель Танци доложил о нем чжоускому царю Сюаню, и тот пригласил его ко двору со всеми почестями. Когда правитель Гунъи прибыл, царь оглядел его и нашел, что он слишком хрупок. В сердце его закра­лись сомнения, и он спросил:

— Какова твоя сила?

— Силы вашего слуги хватит на то, чтобы сломать лап­ку весеннего кузнечика и перебить крылышко осенней цикады.

— У моих силачей, — сказал разгневанно царь, — до­статочно силы, чтобы разорвать носорога или тащить за хвост сразу девять буйволов! И все же они мне кажутся слабыми. Как же ты смог прославиться своей силой в це­лом мире?

— Вы, ваше величество, задали прекрасный вопрос. Я вам расскажу все по порядку. Ваш слуга учился у Шанцю-цзы, с которым не мог сравниться ни один силач в целом мире. Однако его собственные родичи ничего не знали об этом, ибо он никогда не показывал свою силу. Я служил ему, не жалея жизни, и он поведал мне:

Все хотят узреть невиданное;

Смотри на то, на что другие не глядят.

Все хотят овладеть недоступным;

Умей делать то, чего другие не умеют.

А посему тот, кто хочет развивать свое зрение, начи­нает с того, что смотрит на повозку с хворостом. Тот, кто хочет развивать свой слух, начинает с то/о, что слушает колокольный звон. То, что не составляет трудности внутри, будет нетрудным и снаружи. Сильный человек не встре­чает трудностей вовне себя, поэтому о нем знают только в его собственной семье.

Если мое имя получило известность среди правителей уделов, то лишь потому, что я не послушался учителя и показал свою силу. Однако ж прославился я не по­тому, что горжусь своей силой, а потому, что умею при­ менять ее. Разве это не лучше, чем гордиться своей си­лой?

 

Царевич Моу с горы Чжуншань был самым талантли­вым из сыновей вэйского государя. Он не интересовался государственными делами, зато любил разговаривать с уче­ными людьми и больше всех любил философа Гунсунь Луна из царства Чжао. Люди, подобные Юэчжэн Цзыюю, смеялись над ним, и однажды царевич Моу спросил Цзыюя:

— Почему ты смеешься над моей любовью к Гунсунь Луну?

— Гунсунь Лун из тех людей, которые в учении не имеют наставника, а в жизни не имеют друга, — ответил Цзыюй. — Говорит он красиво, да глубины в его словах нет, ни к одной школе не примыкает, любит все странное и сочиняет нелепости, стараясь запутать людей и победить в споре. Ему под стать такие, как Хань Тан.

— Зачем говорить так несправедливо о Гунсунь Луне? — возразил сердито царевич Моу. — Где доказатель­ства твоей правоты?

— Я смеюсь над тем, как Гунсунь Лун обхитрил Кун Чуаня. Он сказал, что у хорошего стрелка острие последующей стрелы попадает в оперение предыдущей, одна стрела другую настигает и направляет в полете. И когда первая стрела достигает цели, вторая вонзается ей в оперение, а за нею следующая, так что со стороны кажется, будто лучник выпустил одну стрелу. Кун Чуань очень тому удивился, а Гунсунь Лун добавил, что так бывает еще не у самого лучшего стрелка. Вот Хун Чао, ученик Пэн Мэна, однажды рассердился на жену и решил попугать ее. Он взял большой лук, который зовут Вороньим Клювом, вставил в него стрелу из циского бамбука с вэйским оперением и выстрелил ей прямо в глаз. Стрела кос­нулась ее глаза так мягко, что жена даже моргнуть не успела и упала на землю, не подняв пыли. Позвольте спросить, станет ли умный человек говорить такое?

— Слова мудрого, конечно, недоступны пониманию глупцов. Если острие последующей стрелы касается опе­рения предыдущей, то происходит так потому, что стрелок каждый раз спускает стрелу совершенно одинаково [34]. А если стрела касается глаза и тот даже не моргает, то это потому, что сила стрелы была исчерпана.

— Ты — ученик Гунсунь Луна и не можешь не приук­рашивать его недостатки. Я расскажу тебе о самом постыдном случае. Вот что сказал Гунсунь Лун, когда захотел посмеяться над правителем Вэй:

Когда есть мысли, нет разумения.

Если на что-то указываешь — значит, это не существует.

Стараясь что-то понять, делаешь это непонятным.

Тень летящей птицы не движется.

Волос выдержит натяжение в тысячу пудов.

Белая лошадь — не лошадь.

У теленка-сироты никогда не было матери [35].

Невозможно и перечесть все примеры его издевательств над разумными понятиями и здравым смыслом.

— Но ты считаешь эти высказывания неразумными только потому, что сам их не понимаешь. На самом деле ты сам ведешь себя неразумно. Слушай же:

Если нет мыслей, то разум в единстве.

Когда ни на что не указываешь, все существует.

Что исчерпает вещи, существует вечно.

“Тень летящей птицы не движется”: объяснение в том, что она замещается.

“Волос выдержит натяжение в тысячу нудов” — когда силы сжатия и растяжения уравновешивают друг друга.

“Белая лошадь — не лошадь” — ибо имя существует отдельно от формы.

“У теленка-сироты никогда не было матери” — потому что, когда у него была мать, он не был сиротой.

— Ты думаешь, что все изрекаемое устами Гунсунь Луна — сладчайшая песнь? Ты пойдешь за ним, даже если он будет исторгать звуки через другое отверстие?

Царевич Моу замолчал надолго, а потом собрался ухо­дить, сказав:

— Дозволь через несколько дней еще раз прийти и по­беседовать с тобой.

 

Яо правил Поднебесной пятьдесят лет и не знал, поря­док в ней или беспорядок, поддерживает его народ или не поддерживает. Он спросил об этом людей из свиты — и те тоже не знали, спросил гостей, приезжавших ко двору, — и те тоже не знали, спросил людей на полях — и те тоже не смогли ответить. Тогда Яо пошел бродить переодетым по дорогам и услыхал, как мальчик пел песенку:

Поставили нас, чтобы вскармливать народ

И каждый предела достиг.

Ничего не ведая, ничего не помня,

Следуем правилам царственных предков.

Яо, обрадовавшись, спросил его:

— Кто научил тебя так петь?

— Я слышал эту песню от знатных мужей.

Тогда Яо спросил об этой песенке своих сановников, но те знали только, что она пришла из глубокой древности. Яо вернулся в свой дворец, призвал Шуня и отрекся от престола. Шунь не стал из вежливости отказываться и принял отречение.

 

Гуань Инь-цзы сказал:

Если в себе не имеешь, где пребывать,

Все вещи откроются тебе.

Будь текуч, как вода.

Будь покоен, как зеркало.

Откликайся, словно эхо [36].

Поэтому Путь подобен всем вещам. Вещи могут идти против Пути, но Путь не может идти против вещей. Тот, кто умеет жить в согласии с Путем, не смотрит глазами, не слушает ушами, не думает умом. А тот, кто хочет постичь Путь посредством зрения и слуха, чувств и знания, не достигнет желаемого.

Всматривайся в него впереди —

И он окажется позади.

Пользуйся им — и он заполнит весь мир;

Пренебрегай им — и никогда не отыщешь его.

Никакая мысль не может сделать Путь несуществую­щим, и никакое отсутствие мысли не может сделать Путь существующим. Постигнет его лишь тот, кто познает его в безмолвии и даст ему созреть естественно.

Знать, не питая страсти, и свершать, ничего не делая, — вот истинное знание и истинное деяние. Отбрось невеже­ство — и как сможешь ты питать страсть? Отбрось сует­ность — и как сможешь ты погрязнуть в делах? А быть подобным кому грязи или куче пыли — не есть естествен­ность, даже если ничего не делать.

 

---