Марк Форстейтер

Даосские притчи

Глава 15

ВЕЛИКОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ

ПРОБУЖДЕНИЕ

Хуэй-цзы услыхал, что у Чжуан-цзы умерла жена, и тотчас отправился к учителю, чтобы утешить его. Каково же было его удивление, когда, подойдя к дому учителя, он увидел, что Чжуан-цзы сидит на корточках и распевает песню, ударяя в таз! Хуэй-цзы воскликнул:

— Не оплакивать покойную, которая прожила с тобой до старости и вырастила твоих детей, — это и так чересчур! Но еще и распевать песни, ударяя в таз, — это уже совсем никуда не годится!

— Ты не прав, — возразил Чжуан-цзы. — Когда она умерла, мог ли я поначалу не опечалиться? Скорбя, я стал думать о том, чем она была вначале, когда еще не родилась. И не только не родилась, но еще не была телом. И не только не была телом, но не была даже дыханием.

И я понял, что она была рассеяна в пустоте безбрежного Хаоса. Хаос превратился — и она стала Дыханием. Дыхание превратилось — и стало Телом. Тело превратилось — и она родилась. Теперь настало новое превращение — и она умерла.

Все это сменяло друг друга, как чередуются четыре времени года. Человек же схоронен в бездне превращений, словно в покоях огромного дома. Плакать и причитать над ним — значит не понимать судьбы. Вот почему я перестал плакать.

ПЛАВИЛЬНЫЙ КОТЕЛ

Четверо мудрецов — Цзы-Сы, Цзы-Юй, Цзы-Ли и Цзы-Лай — однажды вели между собой такую беседу:

— Кто может представить небытие головой, жизнь — хребтом, а смерть — задом и кто понимает, что жизнь и смерть, существование и гибель — это одно тело, тот будет нам другом.

Все четверо посмотрели друг на друга, и рассмеялись, и почувствовали друг к другу приязнь, и стали друзьями.

Вскоре Цзы-Юй заболел, и Цзы-Сы пришел проведать его.

— Гляди, как меня скрутило! — сказал Цзы-Юй.

И впрямь, спина его вздыбилась так, что внутренности оказались наверху, лицо ушло в живот, плечи поднялись выше темени. Силы Инь и Ян спутались в нем, но сердце оставалось невозмутимо спокойным. Кое-как доковыляв до колодца, он взглянул на свое отражение.

— Ого! — снова воскликнул он. — Ну и скрутило меня — да так, что дальше некуда!

— Страшно тебе? — спросил Цзы-Сы.

— Чего же тут страшиться? — ответил Цзы-Юй. — Положим, моя левая рука станет петухом, — тогда я буду оповещать о ночных часах. Положим, моя правая рука превратится в самострел, — тогда я буду добывать ею дичь на жаркое. Положим, мои ягодицы станут колесами колесницы, мой дух — лошадью. Тогда я обзаведусь собственной колесницей для выезда!

А кроме того, мы получаем жизнь, когда приходит время, и лишаемся ее, когда срок истекает. Так покорись времени, не противься уходу, и тогда ни радости, ни печали не заденут тебя. Вот что древние называли «освобождением от пут». А того, кто сам себя не может освободить, вещи свяжут еще крепче. Однако ж вещам против Неба не устоять, так чего ради мне отвергать мои превращения?

Вскоре заболел и Цзы-Лай, и смерть подступила к нему. Его жена и дети стояли вокруг него и громко рыдали. Цзы-Ли отправился проститься с ним и, войдя в его дом, крикнул тем, кто оплакивал умирающего:

— Эй вы, прочь с дороги! Не мешайте свершаться переменам!

Потом он прислонился к двери и заговорил с Цзы-Лаем:

— Как грандиозен путь превращения вещей! Чего только не сотворят из тебя нынче! Куда только не заведут тебя перемены! Быть может, ты превратишься в печень крысы? Или в лапку насекомого?

Цзы-Лай ответил:

— Ребенок, имеющий отца и мать, может пойти на восток и запад, на север и юг, повинуясь родительской воле. А силы Инь и Ян для человека — больше, чем отец и мать. Если они подвели меня к смерти, а я не захочу слушаться их, то лишь выкажу свое упрямство. На них-то вины не будет.

Великое Изначальное

вверило мне тело

и ниспослало мне бремя этой жизни,

сделало легкой мою старость

и упокоит меня в смерти.

Ты только представь: Великий Плавильщик плавит металл, и вдруг капелька этого металла подпрыгивает и кричит ему: «Хочу быть волшебным мечом — и ничем другим!» Великий Плавильщик, конечно, счел бы такой металл ни на что не годным. И если бы я, обладающий человеческим обликом, стал бы кричать сейчас: «Хочу быть только человеком! Только человеком!» — творец вещей наверняка сочтет меня никудышным человеком.

Если считать Небо и Землю одним плавильным котлом, а превращение вещей — плавкой металла, то могу ли я что-то не принимать в моей судьбе, что бы ни случалось со мной? Свершив свой земной путь, я усну глубоким сном; вернувшись к началу — вновь пробужусь.

СКОРБЬ

Однажды ученик Конфуция Янь Хой задал учителю вопрос:

— Когда у Мэнсунь-тая умерла мать, он громко причитал, но не проливал слез, не горевал в душе, а на похоронах не выражал скорби. Но несмотря на эти три оплошности, он прослыл лучшим знатоком погребального ритуала в своем царстве Лу. Значит, и в самом деле на свете есть люди, которые умеют добиваться славы, не подкрепленной истинными заслугами?

— Ты не прав, — ответил Конфуций. — Мэнсунь-тай и впрямь достиг совершенства, ибо он пошел дальше обыкновенного знания. Упростить дело еще не значит чего-то добиться, а вот покончить с ним вообще — это значит кое-что упростить.

Мэнсунь не знает, отчего он родился и почему умрет. Он не знает, что идет впереди, а что следом, и позволяет свершаться превращениям, полагаясь на Неизменное, которое ему не дано знать. Ибо, пребывая в превращениях, как может он знать то, что не превращается? А будучи захваченным превращениями, как может он знать, что такое перемены?

Не похожи ли мы в этом на тех, кто спит и еще не начал пробуждаться? К тому же, хоть тело его меняется, сердце не терпит ущерба. Он меняет свое пристанище с каждым днем, а дух его не рассеивается.

Мэнсуню, конечно же, ведомо, что такое пробуждение. Когда другой человек плачет, он плачет тоже, потому что следует всему, что происходит.

Ведь даже когда мы говорим себе: «Вот я», можем ли мы быть уверены, что именуемое нами самое «я» в действительности таковым является? Во сне мы видим себя птицей и взмываем в поднебесье, а то вдруг видим себя рыбой и погружаемся в пучину вод. И никто не знает, спит или бодрствует тот, кто сейчас говорит эти слова.

Чем строить расчеты, лучше смеяться, а отчего мы смеемся — умом не понять. Вверяя себя порядку вещей, действуй заодно с извечным превращением — тогда войдешь в простор Небесного Единства.

ПОХОРОНЫ

Чжуан-цзы лежал на смертном одре, и ученики уже собирались устроить ему пышные похороны, достойные великого учителя.

Но учитель сказал:

— Пусть Небо и Земля станут мне гробом и саваном, луна и солнце пусть станут моими нефритовыми украшениями, пусть ночью созвездия в небе станут моими жемчужными ожерельями, а вся тьма вещей — посмертными подношениями. Разве чего-то не хватает для моих похорон? Что можно к этому добавить?

— Но мы боимся, — отвечали ученики, — что тебя, учитель, склюют вороны и коршуны.

Но Чжуан-цзы сказал с улыбкой:

— На земле я достанусь воронам и коршунам, под землей пойду на корм муравьям. У одних отнимут, а другим дадут. За что же муравьям такое предпочтение?

Если выравнивать с помощью неровного, то и ровное станет неровным. Если доказывать с помощью недоказанного, то и доказанное станет недоказанным.

Тот, кто полагается на внешнее восприятие, может лишь воздействовать на вещи. Тот, кто полагается на дух, имеет достоверное знание.

То, что духовное знание имеет преимущество над знанием вещей, признано уже давно. Однако же глупцы полагаются лишь на то, что могут видеть, и считают это общей истиной. Как это прискорбно!

СУДЬБА

Цзы-Юй и Цзы-Сан были близкими друзьями. Лето было ненастным. Дождь лил не переставая уже десять дней, и вдруг Цзы-Юй подумал: «Как бы Цзы-

Сан не заболел!» Он собрал еду и отправился навестить друга.

Подойдя к дому Цзы-Сана, он услышал не то пение, не то плач. Это хозяин пел, подыгрывая себе на лютне:

О, отец! О, мать!

Небо ли ? Человек ли ?

Голос поющего срывался, а слова комкались.

— Почему ты так странно пел? — спросил Цзы-Юй, войдя в дом.

— Я искал того, кто довел меня до этой крайности, и не мог найти, — ответил Цзы-Сан. — Разве мои отец и мать могли пожелать мне такой бедности? Небо беспристрастно укрывает, а земля беспристрастно поддерживает все сущее. Неужели они могли пожелать мне одному такой бедности? Я искал того, кто сделал это, и не мог найти. Выходит, то, что довело меня до такой крайности, — это судьба!

ЖИЗНЬ ВЗАЙМЫ

Отрешенный и Забывчивый осматривали Курган Сокровенной Мудрости, где покоится прах Желтого Владыки. Вдруг на левом локте у Забывчивого вскочила опухоль, и Забывчивый изумленно уставился на нее.

— Страшно тебе? — спросил Отрешенный.

— Нет, чего мне страшиться? — ответил Забывчивый. — Ведь наша жизнь дана нам взаймы. Взяли ее в долг — и живем, а живущие — прах.

Жизнь и смерть — как день и ночь. Мы с тобой посетили того, кто уже прошел превращение, а теперь превращение коснулось меня. Чего же мне страшиться?

РАЗГОВОР С ЧЕРЕПОМ

Когда Чжуан-цзы шел в царство Чу, у дороги он наткнулся на человеческий череп, уже побелевший от времени, но еще крепкий. Хлестнув череп плеткой, Чжуан-цзы стал расспрашивать его:

— Довела ли тебя, учитель, до этого безрассудная привязанность к жизни? Или ты служил побежденному царству и сложил голову на плахе? Довели ли тебя до этого беспутная жизнь и поступки, опозорившие твоих родителей, жену и детей? Довел ли тебя до этого голод и холод? Или, может быть, тебя довела до этого тихая смерть, пришедшая после долгих лет жизни?

Так Чжуан-цзы поговорил с черепом, а потом положил его себе под голову и лег спать. В полночь череп явился ему во сне и сказал:

— Ты говорил, как любитель попусту рассуждать. В речах твоих отобразились заботы живых людей. Умершим они неведомы. Желаешь ли ты выслушать глас мертвого?

— Да, — сказал Чжуан-цзы.

— Ну так слушай. Для мертвого нет ни государя наверху, ни подданных внизу, ни времен года. Безмятежно следует он круговороту Неба и Земли, и даже утехи державного владыки не сравнятся с его счастьем.

Чжуан-цзы не поверил этим словам и спросил:

— А хочешь, я велю Владыке судеб вернуть тебя к жизни, снова дать тебе тело, воскресить твоих родителей, жену и детей, друзей и соседей?

Череп словно бы нахмурился грозно и сказал:

— Да разве сменю я свое царственное счастье на человеческие тяготы!

ДУХОВНЫЙ ОГОНЬ

Когда умер Лао-цзы, Цинь И пришел в его дом, чтобы выразить соболезнования, трижды громко возопил и вышел вон. Ученик спросил его:

— Разве покойный был вашим другом?

— Да, был, — ответил Цинь И.

— Тогда прилично ли вот так выражать свою скорбь о нем?

— Конечно! Поначалу я думал, что покойный был просто человеком, но теперь знаю, что ошибался. Я пришел выразить соболезнования, и что же? Вокруг старики, плачущие так, словно они скорбят о своих детях, и юноши, рыдающие, точно они потеряли матерей. Сойдясь вместе, они говорят, когда не нужно слов, и плачут, когда не нужно слез.

Поистине они отворачиваются от Небесного закона и забывают о том, чем их наделила природа от рождения. Древние называли это «бегством от кары Небес». Когда настал срок, учитель пришел. Срок истек — и учитель покорился. Когда живешь, повинуясь велениям времени, печаль и радость не завладевают тобой. Древние называли это «царственным освобождением».

Сколько бы хвороста ни принести руками человеческими, он все равно прогорит. Но огонь перекидывается дальше, и никто не знает, где ему конец.

ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

Трое мужей — Цзы-Санху, Мэн Цзыфань и Цзы-Цинь-чжан — говорили друг другу:

— Кто из нас способен быть вместе, не будучи вместе, и способен действовать заодно, не действуя заодно? Кто из нас может взлететь в небеса и странствовать с туманами, погружаться в Беспредельное и вовеки жить, забыв обо всем?

Все трое посмотрели друг на друга и рассмеялись. Ни у кого из них в сердце не возникло возражений, и они стали друзьями.

Они дружно прожили вместе некоторое время, а потом Цзы-Санху умер. Прежде чем тело Цзы-Санху было предано земле, Конфуций узнал о его смерти и послал своего ученика Цзы-Гуна участвовать в траурной церемонии. Но оказалось, что один из друзей покойного напевал мелодию, другой подыгрывал ему на лютне, и вдвоем они пели песню:

Эй, Санху!

Эй, Санху!

Ты возвратился к подлинному,

А мы все еще человеки.

Цзы-Гун поспешно вышел вперед и сказал:

— Осмелюсь спросить, прилично ли вот так петь над телом покойного?

Друзья взглянули друг на друга и рассмеялись:

— Да что он знает об истинном ритуале! Цзы-Гун вернулся и сказал Конфуцию:

— Что они за люди? Правил поведения не блюдут даже от собственного тела отрешились и преспокойно распевают песни над телом мертвого друга. Уж не знаю, как все это назвать. Что они за люди?

— Эти люди странствуют душой за пределами света, — ответил Конфуций. — А такие, как я, живут в свете. Жизнь вне света и жизнь в свете друг с другом не соприкасаются, и я, конечно, сделал глупость, послав тебя принести соболезнования. Ведь эти люди дружны с Творцом всего сущего и пребывают в едином дыхании Неба и Земли. Для них жизнь все равно что гнойник или чирей, а смерть — как выдавливание гноя или разрезание чирея.

Разве могут такие люди отличить смерть от жизни, предшествующее от последующего? Они подделываются под любые образы мира, но находят опору в Едином Теле вселенной. Они забывают о себе до самых печенок, отбрасывают зрение и слух, возвращаются к ушедшему и заканчивают началом, не ведают ни предела, ни меры. Безмятежные, скитаются они за пределами мира пыли и грязи, весело странствуют в царстве недеяния. Ужели станут они печься о мирских ритуалах и угождать толпе?

— В таком случае, учитель, зачем соблюдать приличия самим? — спросил Цзы-Гун.

— Я один из тех, на ком лежит кара Небес, — ответил Конфуций.

— Осмелюсь спросить, что это значит?

— Рыбы устраивают свою жизнь в воде, а люди уст-раивают свою жизнь в Дао. Для тех, кто устраивает

свою жизнь в воде, достаточно вырыть пруд. А для тех, кто устраивает свою жизнь в Дао, достаточно отрешиться от дел. Вот почему говорят: «Рыбы забывают друг о друге в воде, люди забывают друг о друге в искусстве Дао».

— Осмелюсь спросить, что такое необыкновенный человек? — спросил Цзы-Гун.

— Необыкновенный человек необычен для обыкновенных людей, но ничем не примечателен перед Небом, — ответил Конфуций. — Поэтому говорят: «Маленький человек перед Небом — благородный муж среди людей. Благородный муж перед Небом — маленький человек среди людей».

ВЕЛИКОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ

Цюйцяо-цзы спросил у Чанъу-цзы:

— Я слышал от Конфуция, что мудрый не обременяет себя мирскими делами, не ищет выгоды, не старается избегнуть лишений, ни к чему не стремится и даже не держится за Дао. Порой он молчит — и все выскажет; порой говорит — и ничего не скажет. Так он странствует душой за пределами мира пыли и грязи. Конфуций считал, что это все сумасбродные речи, а я думаю, что так ведут себя те, кто постиг сокровенное Дао. А что ты думаешь?

Чанъу-цзы ответил:

— Эти речи смутили бы даже Желтого Владыку, разве мог уразуметь их Конфуций? К тому же ты слишком скор в суждениях. Видишь яйцо — и уже хочешь слышать петушиный крик, видишь лук — и хочешь, чтобы тебе подали жаркое из дичи. Я расскажу тебе как придется, а ты уж как придется послушай, хорошо?

Может ли кто-нибудь встать рядом с солнцем и луной, заключить в свои объятия вселенную, жить заодно со всем сущим, принимать все, что случается в мире, и не видеть различия между людьми низкими и возвышенными? Обыкновенные люди трудятся не покладая рук. Мудрый действует не умствуя, и для него десять тысяч лет — как одно мгновение. Для него все вещи в мире существуют сами по себе и друг друга в себя вмещают. Откуда мне знать, что привязанность к жизни не есть обман? Могу ли я быть уверенным в том, что человек, страшащийся смерти, не похож на того, кто покинул свой дом и боится вернуться?

Послушай одну историю. Красавица Ли была дочерью пограничного стражника во владении Аи. Когда правитель Цзинь забрал ее к себе, она рыдала так, что рукава ее платья стали мокрыми от слез. Но когда она поселилась во дворце правителя, разделила с ним ложе и вкусила дорогие яства, она пожалела о том, что плакала.

Так откуда мне знать, не раскаивается ли мертвый в том, что прежде молил о продлении жизни? Кто во сне пьет вино, проснувшись, льет слезы. Кто во сне льет слезы, проснувшись, отправляется на охоту. Когда нам что-нибудь снится, мы не знаем, что видим сон. Во сне мы можем даже гадать по своему сну и, лишь проснувшись, знаем, что то был сон.

Но есть еще великое пробуждение, после которого узнаешь, что есть великий сон. А глупцы думают, что они бодрствуют, и доподлинно знают, кто в мире царь, а кто пастух. До чего же они тупы! И ты, и Конфуций — это только сон, и то, что я называю вас сном, тоже сон. Речи эти кажутся загадочными, но, если после многих тысяч поколений в мире появится великий мудрец, понимающий их смысл, вся вечность времен покажется одним быстротечным днем!

СОН ЧЖУАН-ЦЗЫ

Полутень спросила у Тени:

— Раньше ты двигалась, теперь ты стоишь на месте, раньше ты сидела, теперь стоишь. Почему ты так непостоянна в своих поступках?

Тень ответила:

— А не потому ли я такая, что я от чего-то завишу? А может, то, от чего я завишу, тоже от чего-то зависит? Может быть, я завишу от чешуйки на хребте змеи или от крылышек цикады? Откуда я могу знать, почему я такая или другая?

Однажды я, Чжуан-цзы, увидел себя во сне бабочкой — счастливой бабочкой, которая порхала среди цветков в свое удовольствие и вовсе не знала, что она — Чжуан-цзы. Внезапно я проснулся и увидел, что я — Чжуан-цзы. И я не знал, то ли я Чжуан-цзы, которому приснилось, что он — бабочка, то ли бабочка, которой приснилось, что она — Чжуан-цзы. А ведь между Чжуан-цзы и бабочкой, несомненно, есть различие. Вот что такое превращение вещей!