Герман Гессе

СИДДХАРТХА

Перевод Р. С. Эйвадиса

У РЕКИ

Блуждая в лесу, уже далеко от города, Сиддхартха не знал ничего, кроме того, что у него нет пути назад, что с жизнью, которой он жил все эти долгие годы и которой пресытился до отвращения, выжав, высосав ее всю до последней капли, навсегда покончено. Мертва была певчая птица, что привиделась ему во сне. Мертва была птица в его собственном сердце. Цепко держала его паутина Сансары, мерзость и смерть пропитала его, как пропитывает влага губку. Он был полон горечи пресыщения, полон сознания своей нищеты, полон смерти, и не осталось на свете ничего, что могло бы увлечь его, что могло бы принести ему радость, что могло бы стать утешением.

Он страстно желал забыться, обрести покой, умереть. Ах, если бы сверкнула молния и поразила его! Если бы вдруг появился тигр и растерзал его! Если бы можно было найти вино, зелье, способное заглушить боль, даровать забвение, погрузить в сон, от которого нельзя пробудиться! Есть ли такая грязь, которой бы он не запятнал себя, есть ли такие грехи и безумства, которых бы он не совершил, есть ли такие муки, которые бы не претерпела его душа? Мог ли он еще продолжать жить? Мог ли по-прежнему, снова и снова, вдыхать и выдыхать воздух, снова испытывать и утолять голод, снова спать, снова обладать женщиной? Разве не позади был этот круговорот, разве не было с ним покончено?

Путь Сиддхартхе преградила река, широкая лесная река, та самая, которую он когда-то, еще юношей, после встречи с Гаутамой, переплыл на бамбуковом плоту перевозчика. И вот, опять оказавшись у этой реки, он остановился в нерешительности у берега. Усталость и голод ослабили его силы. Да и зачем ему было идти дальше? Куда идти, к какой цели? Нет, у него не было больше цели, у него не было ничего, кроме великого, мучительного желания — стряхнуть с себя этот мерзкий сон, извергнуть остатки этого выдохшегося вина, положить конец жалкому, позорному существованию.

На берегу, низко склонившись над водой, росло кокосовое дерево; Сиддхартха прислонился к нему, обвил его ствол рукой и посмотрел вниз, на зеленую воду, что текла себе и текла под ним, не ведая покоя, посмотрел и вдруг почувствовал, что весь насквозь проникнут желанием расслабить руку и навсегда исчезнуть в этой воде. Жуткая пустота, разверзшаяся под ним, словно приветствовала его, и на это приветствие откликнулась еще более страшная пустота в его душе. Да, это был конец. Ему ничего больше не оставалось, как исчезнуть, уйти в небытие, разбить уродливое изваяние своей неудавшейся жизни, отшвырнуть его прочь, под ноги злорадствующим богам, — вот та великая правота, о которой он так мечтал: смерть, уничтожение ненавистной ему формы! Пусть его сожрут рыбы, этого пса по имени Сиддхартха, этого безумца, это порочное, гнилое тело, эту дряблую, поруганную душу. Пусть его сожрут крокодилы и рыбы, пусть его растерзают демоны!

Несколько мгновений он с искаженным лицом неотрывно смотрел на свое отражение, наконец плюнул в него и, покоряясь тяжелой усталости, медленно отпустил руку, которой держался за ствол дерева. Одновременно он повернулся немного, так, чтобы тело вошло в воду вертикально, чтобы как можно скорее исчезнуть. С закрытыми глазами он устремился навстречу гибели.

И вдруг, вспорхнув из самых дальних пределов его души, из какого-то совсем чужого, далекого прошлого его состарившейся жизни, до него донесся звук — всего одно слово, всего лишь слог, произнесенный бездумно тихим и тусклым голосом, начало и конец всех брахманских молитв, священное «Аум», что означает «совершенство» или «завершение». И как только звук этот коснулся слуха Сиддхартхи, угасший разум его тотчас же вновь возвратился к нему, и он увидел все безрассудство своего намерения.

Его охватил ужас. Так вот, значит, как плохи были его дела! Вот, оказывается, как далеко зашел он, сбившись с пути, растеряв одну за другой все истины, — так далеко, что даже готов был умереть, что это желание, это мальчишеское желание — обрести покой, умертвив свое тело, — смогло подчинить себе его разум. То, чего не смогли дать ему ни мучения последних лет, ни прозрение, ни отчаяние, — принес с собой этот краткий миг, когда в сознание его проникло священное «Аум»: Сиддхартхе открылась вся бездна его убожества, вся ложность его пути.

— Аум! — молвил он тихо. — Аум!

И тотчас же вспомнил о неуничтожимости жизни, вспомнил о Божественном, обо всем, что предал забвению.

Однако это было лишь мгновение, сверкнувшая молния. Сиддхартха опустился наземь у кокосового дерева, уронил голову на его корни и забылся в глубоком сне.

Крепок был его сон, крепок и свободен от видений; давно уже не спал он таким безмятежным сном. Когда он проснулся спустя несколько часов, ему показалось, что прошло десять лет; он слушал тихий плеск воды, тщетно силился вспомнить, где он и что его сюда привело, наконец открыл глаза, с изумлением увидел над собою небо и деревья, и прошлое словно подернулось пеленой, ушло далеко назад, казалось бесконечно далеким, бесконечно чужим и скучным. Он помнил лишь, что покинул свою прежнюю жизнь (а в первый миг пробуждения эта прежняя жизнь показалась ему оставшимся далеко позади былым воплощением, предыдущим рождением его теперешнего Я), помнил, что, преисполнившись отвращения и сознания собственного убожества, пожелал даже отшвырнуть прочь свою жизнь и что вдруг у некой реки, под кокосовым деревом пришел в себя со священным «Аум» на устах, и погрузился в сон, и вот, проснувшись, видит мир глазами заново родившегося человека. Он едва слышно произносил слово «Аум», с которым уснул, и ему казалось, будто весь его долгий сон был нескончаемым, сосредоточенным произнесением слова «Аум», осмыслением его, погружением в него, растворением в «Аум», в Безымянном, Совершенном.

Что это был за дивный сон! Никогда еще сон не освежал его так, не обновлял, не делал его таким молодым! Быть может, он действительно умер, исчез и воплотился в новую форму? Но нет, он знал себя, ему знакомы были эта рука, эти ноги, место, где он лежал, он знал это Я в своей груди, этого Сиддхартху, этого упрямца и чудака, но Сиддхартха этот преобразился, стал другим, обновленным, непривычно бодрым, непривычно веселым и любопытным.

Сиддхартха выпрямился и вдруг увидел человека, сидящего против него, незнакомого мужчину, монаха в желтом одеянии, с бритой головой, в позе мыслителя. Он принялся разглядывать незнакомца, безволосого и безбородого, но ему незачем было долго разглядывать его; в этом монахе он без труда узнал Говинду, друга своей юности, нашедшего прибежище в учении возвышенного Будды. Говинда постарел, как и он сам, но лицо его сохранило прежние черты, признаки усердия, преданности, робости, нескончаемых поисков. Когда же Говинда, почувствовав на себе его взгляд, поднял глаза и посмотрел на него, Сиддхартха понял, что не был узнан. Говинда обрадовался его пробуждению: видно, долго пришлось ему сидеть здесь, дожидаясь, пока он, неузнанный им, проснется.

— Я спал, — молвил Сиддхартха. — А как попал

сюда ты?

— Ты спал, — отвечал Говинда. — Опасно спать в местах, где водятся змеи и проходят звериные тропы. Я, о господин, — ученик возвышенного Гаутамы, Будды, Шакьямуни. Вместе с несколькими членами нашей общины я проходил мимо и увидел тебя спящим здесь, где жизни человека грозит опасность. Я пытался разбудить тебя, о господин, но сон твой был слишком крепок; мои спутники отправились дальше, я же остался с тобой. Однако похоже, я и сам задремал, охраняя твой сон. Плохо исполнил я свой долг, усталость одолела меня. Но теперь, когда ты проснулся, позволь мне отправиться дальше, я должен догонять своих братьев.

— Спасибо тебе, саман, за то, что ты оберегал мой сон, — сказал Сиддхартха. — Вы, ученики Гаутамы, очень добрые люди. Конечно же, тебе следует поспешить.

— Я ухожу, господин. Пусть господин всегда пребывает в благополучии.

— Благодарю тебя, саман.

Говинда простился с ним жестом и сказал:

— Прощай.

— Прощай, Говинда, — ответил Сиддхартха. Монах остановился:

— Позволь, господин, откуда тебе известно мое имя?

Сиддхартха улыбнулся.

— Оно известно мне так же давно, как и хижина твоего отца, как брахманская школа, в которую мы вместе ходили, как жертвоприношения, я не забыл его, как не забыл нашу жизнь у саманов и ту минуту, когда в саду Джетавана ты обрел себе прибежище в учении Будды,

— Ты — Сиддхартха! — вскричал Говинда. — Теперь я узнал тебя! Но как же это могло случиться, что я не узнал тебя сразу? Приветствую тебя, Сиддхартха, поистине велика моя радость от встречи с тобой.

— И я рад снова видеть тебя. Ты был стражем моего сна, и я еще раз благодарю тебя за это, хотя я и не нуждался ни в каких стражах. Куда же ты держишь путь, о друг?

— Никуда. Мы, монахи, всегда в пути, покуда не наступит сезон дождей; от города к городу, от деревни к деревне идем мы, неизменно живя по уставу, возвещаем учение, принимаем милостыню, идем дальше. Так было всегда. Но ты, о Сиддхартха, куда направляешься ты?

Отвечал Сиддхартха:

— И я могу сказать о себе то же, что говоришь ты: никуда. Я просто в пути. Я странствую.

Говинда молвил:

— Ты говоришь, что странствуешь, и я верю тебе. Но прости, о Сиддхартха, ты мало похож на странника. На тебе платье богача, и сандалии твои по карману лишь знатному человеку, и волосы твои, источающие запах благовонной воды, так же мало похожи на волосы странника, как и на волосы самана.

— Верно, дорогой, все так, как ты говоришь, ничто не укрылось от твоих зорких глаз. Но ведь я не сказал, что я — саман. Я сказал; я странствую, И это правда — я странствую.

— Ты странствуешь, — согласился Говинда. — Однако не многие странствуют в таком одеянии, не многие странствуют в таких сандалиях и с такими волосами. Никогда еще за долгие годы странствий не встречал я подобных странников.

— Я верю тебе, мой Говинда. Но вот сегодня ты встретил одного из них, в таких сандалиях, в таком одеянье. Вспомни, дорогой: все преходяще в этом царстве сменяющих друг друга форм, преходящи наши одежды и вид наших волос, как и сами волосы, как все наше тело. Я ношу платье богача, ты верно заметил. Я ношу его, потому что я был богачом, и волосы мои убраны так, как это принято в мирской жизни, у сластолюбцев, ибо я был одним из них.

— А теперь, Сиддхартха? Кто ты теперь?

— Я не знаю этого. Я знаю об этом ровно столько, сколько и ты. Я в пути. Я был богачом, но перестал быть им, а кем я буду завтра, мне неведомо.

— Ты потерял свое богатство?

— Я потерял его. Или оно потеряло меня. Мы лишились друг друга. Быстро вертится колесо превращений, Говинда. Где брахман Сиддхартха? Где подвижник Сиддхартха? Где богач Сиддхартха? Быстро меняется все, что подвластно времени, о Говинда, ты знаешь это.

Долго смотрел Говинда с сомнением в глазах на друга своей юности. Наконец, безмолвно простившись с ним учтивым поклоном, так, как прощаются со знатными людьми, он пошел своей дорогой.

С улыбкой на устах Сиддхартха смотрел ему вслед, он все еще любил Говинду, его покорное, робкое сердце. Да мог ли он в этот миг, в эту неповторимую минуту, после чудотворного сна, переполненный священным словом «Аум», не любить кого-либо или что-либо! Именно в этом заключалось чудо, свершившееся в нем во время сна благодаря слову «Аум»: он все возлюбил, он полон был радостной любви ко всему, что видел. Именно в том — так казалось ему теперь — заключалась причина тяжелой болезни, от которой он наконец исцелился: в том, что раньше он никого и ничто не мог полюбить.

С улыбкой на устах смотрел Сиддхартха вслед удаляющемуся монаху. Сон укрепил его силы, не давал лишь покоя голод, ибо он уже третий день ничего не ел; те времена, когда он был неподвластен голоду, давно миновали. С тоской в груди и с усмешкой на устах пустился он в воспоминания. Тогда, вспоминалось ему, он хвастал перед Камалой тремя вещами, тремя благородными и всемогущими премудростями: пост, терпение и умение думать. Вот что было его богатством, его силой и властью, его надежным посохом, добытым в суровые, полные лишений и усердия годы юности, ничему другому не научился он у саманов. И вот эти три премудрости покинули его, ни одной из них не удалось ему сохранить — ни способности преодолевать голод, ни терпения, ни умения думать. Ради самого ничтожного на земле отдал он их, ради самого недолговечного — ради чувственных наслаждений, ради мирского благополучия, ради богатства! Странную шутку сыграла с ним судьба. А теперь, так казалось ему, он и в самом деле стал одним из тех, что сродни малым детям.

Сиддхартха размышлял о своем положении. Нелегкое это было занятие, ему, в сущности, совсем не хотелось думать, но он заставлял себя.

«Теперь, — думал он, — когда все эти подвластные времени вещи ускользнули от меня, я снова стою на земле, под солнцем, как стоял когда-то, маленьким мальчиком, и нет на свете ничего, что я мог бы назвать своим, я ничего не могу, ничего не умею, ничему так и не научился. Как странно! Теперь, когда молодость позади, когда волосы стали наполовину седыми, когда тело отказывается служить мне так, как служило прежде, — теперь я все начинаю сначала, я снова — маленький мальчик!»

Ему опять стало весело. Да, странная досталась ему судьба! Плохи были его дела, вниз вела его дорога жизни, и вот он вновь, как прежде, был пуст, наг и глуп, но печали не чувствовал, напротив — ему хотелось смеяться, смеяться над самим собой, над этим странным, бестолковым миром.

«Плохи твои дела! Вниз ведет тебя твоя дорога!» — сказал он себе самому и рассмеялся, и сказав это, он бросил взгляд на реку и увидел, что и река течет вниз, все время торопится вниз и при этом поет и ликует. Это понравилось ему, он приветливо улыбнулся реке. Неужели это была та самая река, в которой он хотел утопиться, когда-то, сто лет назад? Или все это приснилось ему?

«Странной и в самом деле была моя жизнь, — думал он, — странными были те окольные пути, которые она уготовила мне. Ребенком я имел дело лишь с богами и жертвами. Юношей я имел дело лишь с аскезой, раздумьями и самоуглублением, был занят поисками Брахмана, почитал Вечное в Атмане. Возмужав, я отправился вслед за кающимися грешниками, жил в лесу, страдал от зноя и холода, учился преодолевать голод, учил свое тело умирать. Затем, словно чудо, открылась мне в учении великого Будды истина — сознание единства мира; мне казалось, будто, войдя в мою плоть, оно вместе с кровью несется по жилам. Однако и с Буддой, и с великой истиной суждено мне было расстаться. Я ушел, чтобы многому научиться: я учился у Камалы любви, я учился у Камасвами торговле, копил деньги, расточал деньги, учился ублажать свой желудок, учился льстить своим чувствам. Много лет был я занят лишь тем, что старался избавиться от ума, разучиться мыслить, позабыть о единстве. Разве не правда — то, что я медленно, окольными путями вернулся обратно, из мужчины превратился в мальчика, из мыслителя — в одного из тех, что сродни малым детям. И все же этот путь был хорош, и все же не умерла та птица в моей груди. Но что это был за путь! Мне пришлось пройти через столько глупостей, через столько пороков и заблуждений, через такое отвращение и разочарование, через такие муки! И все это ради того, чтобы вновь стать ребенком и начать все сначала. Но так было нужно, подсказывает мне мое сердце, и веселье в моих глазах говорит о том же. Я должен был испытать отчаяние, я должен был в своем падении опуститься до самой безумной из всех мыслей — до мысли о самоубийстве, — чтобы узнать о своем помиловании, чтобы вновь услышать „Аум", чтобы вновь обрести способность безмятежного сна и безмятежного пробуждения. Я должен был стать глупцом, чтобы вновь обнаружить в себе Атман. Я должен был грешить, чтобы обрести новую жизнь. Куда же еще приведет меня мой путь? Этот нелепый путь, что петляет, как заяц, и, может быть, ведет меня по кругу. Пусть ведет, куда хочет, — я готов продолжать его».

Он почувствовал, как дивно клубится в груди его радость.

«Откуда же, — вопрошал свое сердце Сиддхартха., — откуда взялось оно, это веселье? Может, причина его — долгий живительный сон, оказавшийся для меня столь благотворным? Или произнесенное мной слово „Аум"? А может быть, то, что мне удалось ускользнуть, что бегство мое увенчалось успехом, что я наконец вновь свободен и вновь стою, как когда-то в детстве, под крышей из неба? О, как благостно это чувство спасенное™, эта вновь обретенная свобода! Как чист и сладок здесь воздух, как легко дышится! Там, откуда мне удалось бежать, все пропахло благовониями, пряностями, вином, скукой и ленью. Как ненавидел я этот мир богачей, расточителей, игроков! Как ненавидел я себя самого за то, что так долго терпел этот ужасный мир! Как ненавидел я себя, как обокрал, осквернил, измучил я себя, как постарел и озлобился! Нет, никогда отныне я не позволю Сиддхартхе, как это случалось прежде, вообразить, будто бы он мудр! Но сейчас он поступил мудро, сейчас он нравится мне, сейчас он достоин похвалы, потому что положил конец этой злобе на себя самого, на безумную, пустую и безотрадную жизнь! Хвала тебе, о Сиддхартха! Сколько лет был ты глупцом, и вот к тебе опять вернулся разум, и ты наконец совершил достойный поступок, сумел услышать пение птицы в груди и пошел прямо на этот голос».

Так он хвалил себя, радовался за себя, с любопытством слушая свой желудок, недовольно урчащий от голода. Он чувствовал: те страдания, те мучения, что выпали на его долю в последние годы, в последние дни, он вкусил, распробовал, изведал сполна и извергнул из себя, нахлебавшись, пресытившись ими до тошноты, до отвращения, до смерти. Так было нужно. Долго еще мог бы он оставаться с Камасвами, наживать деньги, расточать деньги, пестовать свое брюхо, а душу мучить жаждой; долго мог бы он жить в этом ласковом, устланном коврами и подушками аду, если бы не наступил тот миг — миг абсолютной безысходности и отчаяния, тот черный миг, когда он, повиснув над быстротечной рекой, готов был уничтожить себя. Он испытал это отчаяние, глубочайшее отвращение и не был раздавлен их гнетом, и птица в груди — этот светлый источник, этот радостный голос — все-таки не умерла, — вот что было причиной его веселья, вот отчего он смеялся, вот отчего так сияло его лицо, обрамленное седыми волосами.

«Хорошо, — думал он, — испытать самому все, что необходимо знать. То, что мирские радости и богатства суть семена зла, я знал еще ребенком, знал давно, но постиг лишь теперь. Лишь теперь я действительно знаю это, знаю не памятью, но глазами, сердцем, желудком. Радуйся же, Сиддхартха, что сподобился знать это!»

Долго размышлял он о своем превращении, слушая ликующий голос птицы в груди. Разве не эта птица умерла в нем когда-то, разве не ее смерть он ощутил однажды? Нет, это умерло что-то другое, что давно уже стремилось умереть. Может быть, то, что он когда-то, в пламенные годы подвижничества, хотел умертвить? Его Я, это маленькое, робкое, но гордое Я, против которого он столько лет боролся, которое всегда оказывалось сильнее его, которое после каждого умерщвления вновь заявляло о себе, запрещало радость, испытывало страх? Не оно ли сегодня нашло наконец свою смерть, здесь, в лесу, у этой славной реки? Не этой ли смерти он обязан был тем, что вновь, как ребенок, был полон доверия, полон радости, свободен от страха?

И тут Сиддхартху осенила догадка, он понял, почему, будучи брахманом, а затем аскетом, так и не смог одолеть это Я: слишком много знания, слишком много священных стихов, слишком много правил, по которым совершались жертвенные обряды, слишком много самоистязания, слишком много деяний и рвения — вот что мешало ему достичь цели. Он всегда был полон высокомерия, всегда самый умный, самый усердный, всегда на шаг впереди других, всегда вооруженный знанием, всегда поглощенный заботой о духе, всегда жрец или мыслитель. В это жречество, в это высокомерие, в эту духовность и забилось его Я, надежно укрылось там и росло, в то время как он полагал, что убивает его постом и суровым покаянием- Теперь он понял это и понял, что тайный голос был прав: ни один учитель никогда не смог бы избавить его от этого -Я. Поэтому и пришлось ему отправиться в мир, растрачивать себя на удовольствия и власть, на женщин и золото, стать торговцем, игроком в кости, пьяницей и стяжателем, пока не умерли в нем жрец и саман. Поэтому и должен был он изнывать под бременем тех уродливых, страшных лет, терпеть отвращение, пустоту и бессмысленность своей убогой, загубленной жизни, до конца, до горького отчаяния, пока не пробил час смерти и для сластолюбца Сиддхартхи, для стяжателя Сиддхартхи. Он умер, вместо него у реки проснулся новый Сиддхартха. И ему суждено состариться, и ему суждено однажды умереть, смертен был Сиддхартха, преходящ, как и всякая форма. Но сегодня он был молод, сегодня он был ребенком, этот новый Сиддхартха, и был полон радости.

Вот о чем думал он, с улыбкой прислушиваясь к своему желудку, с благодарностью внимая жужжанию пчел. Весело глядел он на спешащий мимо поток, ни одна река не нравилась ему так, как эта, никогда еще песнь-притча движущейся воды не казалась ему столь величественной и прекрасной. Река словно хотела сказать ему что-то важное, что-то, чего он еще не знал, но обязательно должен был узнать. В этой реке он хотел утопиться, в ней утонул сегодня старый, уставший, отчаявшийся Сиддхартха. А новый Сиддхартха чувствовал глубокую любовь к этому неутомимому потоку и решил, что не станет торопиться вновь покидать его.

назад		Герман Гессе "Сиддхартха"		вперёд
Общество изучения Ки - Москва , основатель - Мастер Коити Тохэй (10-й дан Айкидо) Син Син Тойцу сайт http://ki-moscow.narod.ru объединения души и тела Ки-Айкидо,  Ки-Класс - тренировки, обучение, занятия в Москве
ДЗЭН, ДАО	БОЕВЫЕ  ИСКУССТВА	ФИЛОСОФИЯ, РЕЛИГИЯ	ЭЗОТЕРИКА	ХУДОЖЕСТВЕННАЯ	ЗДОРОВЬЕ, ПРАКТИКИ