Даниил Андреев

Роза Мира

Книга 4

Глава 2

МИРЫ ВОЗМЕЗДИЯ

В эпоху первобытных обществ демонические силы были заняты торможением их развития и подготовкой слоев трансфизических магм и ядра к приему миллионов душ грядущего человечества. Несколько позднее, уже в исторические времена, были созданы шрастры и сакуала уицраоров. Большинство чистилищ возникло в еще более поздние эпохи.

Изложение миров Возмездия начинается с чистилищ потому, что они ближе к нам, чем другие; они соизмеримее с понятиями, привычными для нас, а в случаях нисходящего пути после смерти спуск начинается именно с чистилищ. В большинстве случаев чистилищами он и ограничивается.

Слово "чистилище" взято из католичества, но с католическими представлениями панорама того, о чем пойдет речь, совпадает далеко не во всем. Можно было бы применить к этим слоям также термин "шеолы", но иудаистические картины этих теневых стран умерших тоже отнюдь не будут повторены в моем изложении.

Чистилища различных метакультур несколько отличаются друг от друга; даже отдельно взятое, каждое из них претерпевает значительные изменения на протяжении веков. Сформировались они тоже в различные эпохи. В метакультурах древности, включая Византию, их не было вообще. Точнее - на их месте были миры безысходного страдания; отголосок мистического знания о безвыходности страдалищ явственно слышен в большинстве древних религий.

Древнейшие из чистилищ принадлежат к метакультуре Индийской: именно этот синклит первым в истории человечества достиг такой мощи Света, какая была необходима для того, чтобы воспрепятствовать силам Гагтунгра превратить в страдалища сакуалу некоторых слоев искупительного посмертия, которую Индийская метакультура унаследовала от древнейших человечеств - даймонов и титанов. Позднее в чистилища были превращены некоторые слои метакультур еврейства, христианства и ислама: здесь решающее значение имело воскресение Иисуса Христа, Его схождение в демонические миры и последовавшая затем, в течение ряда веков, борьба христианских синклитов с демонами за смягчение Закона возмездия. Но в Византийской метакультуре эта борьба победой не увенчалась. Вражеский стан оказал непреодолимое сопротивление; в итоге этой борьбы Византийская метакультура оторвалась от Энрофа. Я мимоходом упоминал уже о многозначительности того обстоятельства, что византийское православие не приняло идеи чистилищ, когда она появилась в западной Церкви. В ужасающих перспективах вечных мук, ожидающих грешную душу, следует искать и горючее вещество того аскетического максимализма, которым пламенел византийский религиозный дух до самого конца своей истории. Да, перед духовидцами Византии эсхатологическая глубь разверзалась со всеми крайностями своей демонической жестокости. Приходится удивляться не отчаянным эксцессам аскетизма в этой стране, а скорее тому, что не во всех метакультурах, лишенных чистилищ, подобные эксцессы имели место.

В Российской метакультуре первый шеол был создан в XII веке, будучи преобразован из страдалища силами Христа. С течением времени он несколько изменил свой вид; изменились и те кармические грузы, которые влекут умерших в этот мир. Впрочем, механическая сторона действия Закона возмездия остается, конечно, неизменной, всегда и везде: она состоит в том, что нарушение нравственных законов влечет за собой утяжеление эфирного тела совершившего. Пока он жив, утяжеленное эфирное тело остается как бы на поверхности трехмерного мира: при этом тело физическое играет роль спасательного круга для утопающего. Но как только связь между ними разрывается смертью, эфирное тело начинает погружаться глубже и глубже, из слоя в слой, пока не достигнет равновесия с окружающей средою. Таков, в основном, механизм. Но есть и существа, которые следят за его безотказным действием: блюстители кармы. Это совсем особая категория; среди разнообразных демонов Шаданакара это - пришельцы. Когда демонические полчища планеты Дайи были изгнаны из ее брамфатуры прочь, в брамфатуру ее спутника, а спутник вскоре за тем погиб и превратился в стаю мертвых кусков - астероидов, его демонические обитатели рассеялись в мировом пространстве в поисках новых пристанищ. Часть их вторглась в Шаданакар, заключив некое подобие договора с силами Гагтунгра. Это существа высокого интеллекта, но с холодной, как лед, сферой чувств. Им равно чужды ненависть и любовь, злоба и сострадание. Они взяли на себя заботу о механизме кармы, восполняя убыль своих жизненных сил эманациями душевных мук тех людей, что после жизни в Энрофе принуждены опускаться в Скривнус, Ладреф и Мород- верхние слои чистилищ. Размеры этих существ огромны; они полупрозрачны и серы, как мутное стекло, тела их прямоугольны, а в мордах, как это ни странно, есть сходство с мордами сторожевых собак: торчащие уши и зорко наблюдающие глаза. С силами Света они вступают в борьбу только тогда, когда эти силы предпринимают труд по смягчению законов кармы и преобразованию чистилищ.

Первое из чистилищ именуется Скривнус. Это - картина обезбоженного мира и обезбоженного общества без всяких прикрас. Бесцветный ландшафт; свинцово-серое, никогда не волнующееся море. Чахлая трава, низкорослые кустарники и мхи напоминают до некоторой степени нашу тундру. Но тундра хотя бы весной покрывается цветами; почва же Скривнуса не взрастила ни одного цветка. Обиталищами миллионных масс тех, кто были людьми, служат здесь котловины, замкнутые среди невысоких, но неприступных откосов. Скривнус не знает ни любви, ни надежды, ни радости, ни религии, ни искусства; никогда не видал он и детей. Нескончаемый труд прерывается лишь для сна, но сны лишены сновидений, а труд - творчества. Какие-то огромные пугающие существа бодрствуют по ту сторону откосов; время от времени они швыряют оттуда груды предметов, как бы скользящие по воздуху. Каждый из предметов сам находит того, кто над ним должен работать: чинить никому не нужную ветошь, мыть что-то вроде измазанных маслом и грязью склянок, надраивать металлические обломки. И работа, и сон протекают преимущественно в баракообразных домах, длинных, перегороженных внутри барьерами высотой до пояса.

Облик обитателей сохраняет полное человекоподобие, но черты смыты и разглажены. Они напоминают блины, почти полностью схожие друг с другом. Впрочем, память о существовании в Энрофе не только сберегается в душе обитателей, но и гложет их, как мечта об утраченном рае. Самое неотступное из мучений Скривнуса - это скука безысходного рабства, это нудность труда, это отсутствие перспектив, каких бы то ни было.

Ибо не перспективой, а кошмаром вечно нависающей угрозы представляется единственно реальный выход отсюда. Выход этот заключается в том, что на море показывается черный, похожий на ящик корабль, быстро и бесшумно скользящий к берегу. Его появление повергает обитателей в панический ужас, так как ни один не знает, застрахован ли он от поглощения кромешной темнотой трюма. Забрав некоторое число их - тех, кого груз кармы обрекает на страдание в более глубинных слоях, корабль отчаливает. Заключенные в трюм не видят совершаемого пути. Они чувствуют только, что движение по горизонтали сменяется спиральным спуском, как если бы корабль увлекался в закручивающийся Мальстрем.

Скривнусом ограничиваются искупительные страдания тех" чья совесть не омрачена памятью ни о тяжких пороках, ни о преступлениях, но чье сознание в Энрофе было отделено от воли и влияния его шельта глухой стеной житейских забот и попечений только о материальном.

Следующий слой похож на предыдущий, но он темней: как будто он застыл в неопределенном сумраке на границе вечной ночи. Здесь ни строений, ни человеческих толп; однако каждый ощущает невидимое присутствие множества других: следы движений, схожие с отпечатками ног, выдают их присутствие. Чистилище это называется Ладреф, и кратковременное пребывание в нем испытывают десятки миллионов. Это - следствие маловерия, не дававшего силам духовности проникать в естество человека и облегчать его эфирное тело.

Тот, кому предстоит дальнейший спуск, субъективно воспринимает его так, как если бы он заснул и внезапно проснулся в изменившейся обстановке. В действительности же демонические существа - осуществители кармы - переносят его во время забытья в другой поток времен, хотя число пространственных координат - три - остается неизменным во всех шеолах.

Искупающий свою карму оказывается среди полного мрака, где слабо фосфоресцируют только почва да редкие эквиваленты растений. Благодаря светящимся скалам ландшафт не лишен кое-где мрачной красоты. Это последний слой, где еще имеется то, что мы обобщенно называем Природой. Следующим слоям будет свойственен только урбанистический ландшафт.

Здесь, в Мороде, царствует абсолютная тишина. Каждый, пребывающий в этом мире, других обитателей не воспринимает совсем и уверен в своем полном одиночестве. Тоска великой покинутости охватывает его, как железный панцирь. Напрасно метаться, молиться, звать на помощь, искать - каждый предоставлен общению только с собственной душой. А душа преступна, ее память запятнана совершенным на земле злодеянием, и для такой души нет ничего более пугающего, чем уединение и тишина. Здесь каждый уразумевает смысл и масштабы совершенного на земле зла и выпивает до дна чашу ужаса перед своим преступлением. От этого бесконечного диалога с самим собой несчастного не отвлекает ничто, даже борьба за существование. Потому что никакой борьбы тут нет, пища кругом в изобилии, ею служат некоторые виды почв. Одежда? Но в большинстве слоев, в том числе и в Мороде, эфирное тело само излучает облекающую его ткань: ту, которую мы заменяем одеждой. И если в мирах Просветления она прекрасная и светящаяся, то в Мороде творческая ущербность его обитателей позволяет создавать только эфирные клочья. Впрочем, подобное нищенское рубище облекало астрально-эфирное существо искупающего уже в Ладрефе.

Того, чью совесть не может очистить и Мород, ждет уже не спуск в следующий слой, а внезапный и устрашающий провал в него: это схоже с трясиной, в которую несчастный попал неожиданно для себя и которая засасывает его: сперва ноги, потом туловище, наконец, голову.

Повествование достигло Агра, слоя черных паров, между которыми вкраплены, как острова, черно-зеркальные отражения великих городов Энрофа. Этот слой, как и все чистилища, не имеет космической протяженности. Поэтому здесь ни солнца, ни звезд, ни луны: небо воспринимается как плотный свод, окутанный постоянной ночью. Некоторые предметы светятся сами, тускло светится и земля, точно пропитанная кровью. Цвет здесь преобладает один: в Энрофе мы не способны видеть его, и по впечатлению, производимому им, он скорее всего напоминает темно-багровый. Кажется, это тот самый невидимый свет, который в физике называется инфракрасным.

Я очень немного, едва-едва, знаком с инфра-Петербургом. Помню, что там тоже есть большая, но черная, как тушь, река и здания, излучающие кроваво-красное свечение. Это подобно отчасти иллюминациям наших праздничных ночей, но жутким подобием. Внешний облик тех, кто пал в этот мир, напоминает, до некоторой степени, облик гномов: человекоподобие еще сохранено, но формы уродливы и убоги. Рост уменьшен. Движения замедлены. Никакой материальности, заменяющей одежду, их тело уже не излучает; царствует беспомощная нагота. Одно из мучений Агра - чувство бессильного стыда и созерцание собственного убожества. Другое мучение в том, что здесь начинает впервые испытываться терпкая жалость к другим подобным и приходит понимание своей доли ответственности за их трагическую судьбу.

Третья же мука этих несчастных - страх. Он порождается наличием в Агре еще других существ, хищниц демонической природы: они называются волграми. Когда мы приблизились к зданию, составлявшему темноэфирное тело Инженерного замка, я различил неподвижно сидящее на его крыше существо, огромное, величиной с ящера мезозойской эры. Оно было женского пола, мешковатое и рыхлое, с серою, ноздреватою кожей. Сиротливо прижавшись щекой к башне и обняв ее правою лапой, бедняга неподвижно смотрела перед собой совсем пустыми, как мне показалось, глазницами. Она была глубоко несчастна. По-моему, ей мучительно хотелось кричать или выть, но ни рта, ни пасти у нее не было. Впрочем, чревато опасностями могло быть самое чувство жалости к ней: лукавая хищница подстерегала жертву, и жертвой мог сделаться всякий из тех, кто были людьми. В зверином страхе перед волграми бедные гномы прятались по углам или прокрадывались, затаив дыхание, у подножия зданий, облюбованных этими чудищами. Быть пожранным, вернее, всосанным волгрою через ее пористую кожу значило умереть в Агре, чтобы затем возникнуть еще ниже, в Буствиче или в страшном Рафаге. Позднее я увидел, что волгр - множество, что они отчасти разумны и что грубая, мрачная цивилизация, которая отличает Агр, - именно их творение. Механических приспособлений, облегчающих труд, у них еще почти не было. Они вручную громоздили из какого-то материала, похожего на стволы гигантских деревьев Калифорнии, здания, которые я видел кругом, и каждый кусок этого материала, плотно примыкая к остальным, начинал светиться тускло-багровым, почти ничего не озарявшим излучением. В чем заключалась связь между зданиями человеческих городов в Энрофе и сооружениями волгр в Агре, для меня осталось неясным.

Звуковым языком они, конечно, не обладали, но у них было нечто вроде языка жестов. Здания они строили, по-видимому, для того, чтобы укрыться в них от коротких проливных дождей, налетавших поминутно. Дожди были черные.

Странно, разумеется, и то еще, что у волгр существует не два пола, а три. Мужская особь оплодотворяет особь среднего пола, которая некоторое время вынашивает зародыш внутри себя, а затем передает его будущей матери.

Но кое-где в эту цивилизацию вкрапливались, как острова, безмолвные, совсем не светящиеся здания. Волгры даже не приближались к ним: по-видимому, им мешало нечто, мною невидимое. Такие здания возвышались на месте Исаакия и некоторых других храмов Петербурга: единственные убежища от волгр, где мученики Агра хоть на краткое время могли ощутить себя в безопасности. Кто их воздвиг? когда? из какого материала? Не знаю. Голод не давал несчастным таиться в этих приютах: он гнал их в поиски за съедобной плесенью, покрывавшей фундаменты этого безрадостного города.

Если тяжелая карма не сделает того, кто попал сюда, жертвою волгры и он не очнется в следующем из миров нисходящего ряда, рано или поздно ему суждена трансформа, поднимающая вверх. Кончающий свое искупление постепенно меняется телесно. Он увеличивается ростом, у него начинают снова проступать черты лица, напоминающие черты, которыми он обладают прежде, и волгры не дерзают подступать к нему. Самая трансформа происходит с помощью братьев из Небесной России: спустившись в Агр, они окружают окончившего искус. Присутствовать при этом событии из числа гномов могут лишь те, кто скоро будет поднят отсюда таким же образом. Но пока они смотрят на совершающееся со стороны, им кажется, будто братья синклита поднимают освобождаемого на своих крыльях или на складках светящихся покрывал. Волгры, охваченные мистическим трепетом и страхом, смотрят на это событие издали, но не в состоянии понять ничего.

Лестница восхождения не закрыта ни перед одной демонической монадой, даже перед волграми. Но для подобного обращения требуется столь острая ясность сознания, какая не встречается здесь почти никогда.

Иногда встречается здесь совсем иное: местами ландшафт разнообразится светящимися пятнами, похожими на огромные гнилушки. Что-то от трупной зелени есть в них... Это в Агр просвечивает другой слой, расположенный ниже: Буствич. Там все гниет, но никогда не сгнивает до конца; в состоянии, сочетающем гниение заживо с духовной летаргией, и заключается мука Буствича. В Буствиче развязывают узлы своей кармы те, чья душа, отяжеленная тяготением к ничем не озаренному плотскому, не выработала за свою жизнь на земле никакого противовеса. Здесь пленника гложет удручающее отвращение к самому себе, потому что эфирное тело его превратилось в подобие кала. Ибо, как это ни страшно и ни омерзительно, но Буствич, в сущности, не что иное, как нечистоты волгр.

К душевным мукам здесь начинает присоединяться и телесная: способность пленников к движению крайне ограничена, как и их способность к самозащите. А самозащита насущно необходима любому из них, ибо рядом с ними здесь обитают, между двумя воплощениями в одном из демонических стихиальных миров, облаченные в темноэфирные тела души мелких человекоподобных демонов: здесь они имеют вид человеко-червей, а размерами напоминают кошку. Заживо, медленно, понемногу пожирают они в Буствиче тех, кто когда-то были людьми в Энрофе.

В очередном двойнике Инженерного замка (такой есть и в Буствиче) находился в то время, то есть в 1949 году, император Павел I. Он миновал уже цикл мучений в слоях более глубоких и теперь был медленно поднимаем в Друккарг - шрастр российского античеловечества. Суровость постигшего его несчастья поразила меня. Но мне было объяснено, что, если бы часть груза не была снята с него мукой его умерщвления в ночь на 12 марта и вместо этого он продолжал бы тиранствовать вплоть до своей естественной кончины - груз содеянного повлек бы его еще глубже, вниз, пока не был бы достигнут Пропулк - одно из самых ужасающих страдалищ.

За Буствичем следует чистилище, носящее имя Рафаг: здесь изживаются кармические следствия предательств и корыстной преданности тираниям. Рафаг - мука непрерывного самоистощения, нечто, на что могут намекнуть такие явления нашего слоя, как страдания холеры. Это последний слой, ландшафт которого хотя бы отдаленно напоминает наши города; убежищ, маячивших в Буствиче и Агре, здесь, однако, уже нет. Покров соборных молитв человечества не распространяется до Рафага: глубже могут досягать лишь силы синклитов и высших иерархий Шаданакара.

Над тремя последними, нижними чистилищами, господствуют ангелы мрака.

Первый из этих слоев - Шим-биг - являет собой медленный поток, движущийся по невыразимо мрачному миру, заключенному под высокий свод. Трудно понять, откуда исходит полусвет, мертвенный и бесцветный. Мельчайший дождь сеется на поток, вскипая на его поверхности маленькими пузырями. И уже не одежда мучающихся здесь душ, но сами души в их деградировавших эфирных телах похожи на дымно-бурые клочья. Они мечутся взад и вперед, цепляясь за что попало, лишь бы не пасть в поток. Их томит не только ужас: еще большее мучение заключается в чувстве стыда, нигде не достигающем такой силы, как в Шим-биге, и жгучая тоска по настоящему телу, по мягкому теплому миру - воспоминания о радостях жизни на земле.

Здесь же усиливается сострадание. А устье потока видится совсем вблизи. И сам поток, и весь этот туннелеобразный мир обрываются там подобно тому, как обрывается туннель метро при выходе на эстакаду. Но воды не впадают ни во что: и они, и берега, и свод - все растворяется в серой беспредметной пустынности. Там не может быть никакого тела, там и намека нет на какую-либо почву или среду. Только одно не гаснет там: искра самосознания. Это чистилище называется Дромн: иллюзия страшного небытия.

И если в Шим-биге себя искупали те, на ком ответственность за несколько человеческих смертей, хотя бы даже смертей преступников, кому подписывался смертный приговор или на кого составлялся предательский донос, - в Дромне находятся те, чье нарушение Закона кажется, на наш взгляд, несравненно меньшим. Да, арифметика кармы - странная арифметика! И в Дромн увлекают не злодеяния, не кровопролития, но всего лишь кармическое следствие активного безверия, воинствующее отрицание духовности, деятельное утверждение ложной идеи о смертности души. Тайна этой удивительной, непропорциональной, казалось бы, кары в том, что все эти волевые акты еще при жизни в Энрофе как бы наглухо забили пробками дыхательные пути души; итогом явилось еще большее отяжеление эфирного естества, чем даже бывает в результате отдельных преступлений, если взять их изолированно, самих по себе. Пленнику Дромна кажется, что нигде нет ничего, нет и его самого - именно так, как это ему рисовалось при жизни. И он с величайшим усилием, очень не скоро может справиться с поражающим фактом - неугасанием самосознающего Я даже здесь, в абсолютной пустоте, вопреки рассудку и здравому смыслу. При этом он начинает смутно понимать, что все могло бы быть иначе, если бы это небытие - или полунебытие - он не выбрал сам.

Но тоска добровольной покинутости, окрашивающая пребывание в Дромне, мало-помалу начинает уступать место тревоге. Я чувствует, что его куда-то влечет, как бы вниз и вкось, и само оно из точки превращается в вытянутую фигуру, устремленную книзу. Отсутствие всяких ориентиров не дает понять, падает ли он медленно или низвергается с большой быстротой. Только внутреннее чувство вопиет громче всяких доказательств логики, что он движется не вверх и не в сторону, но именно вниз. Вот внизу уже обозначилось и розоватое пространство. Несколько мгновений этот цвет может казаться падающему даже радостным. Но затем леденящая догадка пронизывает несчастное Я: оно поняло, что непреодолимо опускается в раскаленное, тихое, как бы железное море. Вес опускающегося стремительно возрастает; вот он прикасается к раскаленно-красной поверхности Фукабирна и погружается в его среду. Мука состоит, кроме жгучего телесного страдания, именно в ужасе опускания в вечные пытки - опускания, которое представляется невозвратным.

Фукабирн - последний в сакуале чистилищ. Теперь начинается сакуала трансфизических магм: эти локальные миры сосуществуют в трехмерном пространстве, но в других потоках времени, с поясами раскаленного вещества в оболочке планеты. Повторяю, подчеркиваю: во всех метакультурах, кроме Индийской, страдания этих миров не имели конца, пока Иисус Христос не совершил того освободительного спуска в них, который в церковном предании называется схождением Спасителя в ад. С этого мгновения для сил Света становится возможным, хотя и требующим огромных усилий, извлечение страдальцев из этих пучин после известного срока, необходимого для развязывания узлов личной кармы.

Первая из магм - это Окрус, вязкое дно Фукабирна.

Вокруг шельта уже в Дромне не осталось никаких старых оболочек и начало образовываться новое телесное существо. В Окрусе его формирование подходит к концу, но ничего, хотя бы отдаленно напоминающего человеческий облик, нет в нем: это шарообразное нечто из оживленного инфраметалла.

За что же муки Фукабирна и Окруса, за что? О, этих страдальцев уже немного. В Скривнусе и Ладрефе томились миллионы, здесь - сотни, может быть, даже десятки. Осуждение идейного врага на великие мучения, осуждение невинных, терзание беззащитных, мучительство детей - все это искупается страданиями здесь, в Окрусе и Фукабирне.

Здесь мучающийся вспоминает отчетливо о религиозных учениях, слышанных на земле, и о том, что он был предупрежден. Телесные муки субъективно ощущаются здесь, как воздаяние, но уже начинает осознаваться двойственная природа Закона и ответственность за его жестокость не Бога, а демонических сил. Сознание яснеет: в этом - проявление Провиденциальной стороны Закона, той его древней основы, которая была создана демиургами еще до вторжения Гагтунгра в Шаданакар. Прояснение сознания, прояснение совести, возрастание духовной жажды - это та сторона Закона возмездия, которую светлые силы отстояли от темных и благодаря которой Закон все-таки не сделался абсолютным злом.

Инфрафизическая субстанция магм очень похожа на их физическую субстанцию. Их пленники сначала сохраняют свободу движения, но в действиях для поддержания существования здесь пока нет нужды: силы впитываются из окружающей среды механически. Все это относится и ко второму из поясов магм - Гвэгру, представляющему собой раскаленную докрасна, неподвижную среду.

Однако я хотел бы напомнить, что страдание в Энрофе - какое бы то ни было - ослабляет посмертную муку, преимущественно в смысле сокращения сроков ее, но иногда и в смысле ее "качества". Длительность искупительного наказания души после смерти определяется, в основном, масштабами тех жертв, которые пострадали от его деяний в Энрофе. Массовый характер преступлений влечет за собой понижение слоев возмездия: Окрус может быть заменен, например, Укарвайром, Гвэгр - Пропулком. При этом суть дела в том, что телесные муки, начавшиеся в Фукабирне и возросшие в Окрусе и Гвэгре, апогея достигают в следующем слое, называемом Укарвайр: это магма бушующая. Там искупают себя извратители высоких и светлых идей, несущие ответственность за калечение трансфизических путей тысяч и миллионов. Там же и те, кто повинен в гнусных деяниях, называемых на нашем сухом, мертвом языке осознанным садизмом, -то есть таких поступков, при которых страдания других не только вызывали чувство наслаждения, но и недолжность этого наслаждения была совершенно ясно осознана преступником тогда же. Осознана - но не помешала наслаждению, не воспрепятствовала испытывать его опять и опять.

К счастью, время здесь течет гораздо быстрее. Весьма известному писателю наших дней, виновному, конечно, не в осознанном садизме, а в подмене идеалов, в извращении идей, в отравлении множества сознаний ложью, казалось, например, что он здесь пробьют не десять лет, как это было по времени Энрофа, а всего несколько дней.

Далее идет Пропулк - магма твердая: мир искупительных страданий массовых палачей, виновников кровопролитных войн и мучителей народных множеств. Свобода движения утрачивается. Тело как бы замуровано в твердый состав, сдавлено со всех сторон. Но даже страшнейшую телесную муку здесь перерастает страдание души. Это такое жгучее раскаяние и такая тоска о Боге, какие невозможны ни в одном из высших слоев. К счастью, до Пропулка спускаются немногие. Нужно ли говорить, что здесь такие существа, как Ежов или сподвижники Берии? Удивительно то, что здесь совсем еще недавно продолжал томиться Малюта Скуратов, а в Пропулке Западных метакультур все еще не развязали своей кармы не только Робеспьер и Сен-Жюст, но даже некоторые из инквизиторов XVI века.

Сакуала магм завершается слоем, носящим название Ырл: это магма сверхтяжелая. Здесь телесные страдания совершенно меркнут перед духовною мукой. Ырл создан для возмездия тем, кого на нашем юридическом языке мы назвали бы рецидивистами: тем, кто, уже раз испытав падение в магмы и возвратившись в Энроф, вновь отягчил себя великими злодеяниями.

Магмы кончились.

Ниже начинается сакуала миров, соотносимых с физическим ядром планеты, общая для всех метакультур.

Первым идет Биаск, инфракрасные пещеры, худшая из алых преисподних, если так определить всю лестницу слоев от Фукабирна до Биаска. Форма здесь меняется, появляется подобие головы и четырех ног. Но зато дар речи утрачен, так как разговаривать не с кем: каждый из узников изолирован от остального мира и видит только своих мучителей - именно тех, которые похожи, как это ни странно, на пресловутых чертей. Сидя здесь, в Энрофе, в относительной безопасности, можно сколько угодно посмеиваться над верой в существование этих рогатых безобразников, но не стоит желать даже смертельному врагу более близкого с ними знакомства. А так как жертв, павших в Биаск, насчитывается всего десятки, чертей же, нуждающихся в их гаввахе, - многое множество, то они выколачивают гаввах из своих жертв всеми способами, какие в состоянии измыслить. Жертвы Биаска - это те, кто был в Энрофе растлителями духа. Такие преступления расцениваются столь сурово потому, что они приносят больше кармического вреда для тысяч человеческих душ. Даже палач, от руки которого погибли физически сотни людей, не принес такого ущерба, как те, про кого сказано в Евангелии: "Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской" (Матф. 18, ). И даже если бы Ярославский или Бедный были в своей частной жизни добрыми людьми, это не спасло бы их от посмертной судьбы, ждущей растлителей духа.

Ниже Биаска зияет Амиуц: вертикальные щели. Падающий как бы застревает, подвешенный в полной беспомощности. А так как щели ведут в Гашшарву, то несчастный оказывается висящим прямо над гнездилищем демонических сил Шаданакара. Здесь те, кто сочетал сознательный садизм с огромностью злодеяний.

Но из вертикальных щелей Амиуца есть и боковые ходы-тупики. Это Ытрэч, планетарная ночь, длящаяся от начала формирования Шаданакара до конца существования нашей планеты в Энрофе, то есть до истечения второго (будущего) зона. Здесь были очень немногие, например Иоанн Грозный. А дальше есть еще один слой, совсем особый: деянию Иуды Искариота соответствовал только он. Называется он Журщ, и никто никогда, кроме Иуды, в этот слой не вступал.

Ясно, конечно, что о страданиях, переживаемых в слоях ядра, мы не можем себе составить даже отдаленного представления.

И вот описание подошло к последнему из слоев - кладбищу Шаданакара. Мне никак не удавайтесь расслышать точно его наименование: иногда казалось, что оно звучит как Суфэл, иногда же более правильным мне казалось Суфэтх, и вопрос остался нерешенным. Сюда из нижних страдалищ опускаются упорствовавшие во зле. Здесь их скорлупы - остатки шельта - покидаются монадами. Монады выпадают из Шаданакара вообще, чтобы начать все сначала в непредставимых пространствах, временах и формах. И все же это лучше, чем провал сквозь Дно Шаданакара на Галактическое Дно: здесь монада не выпадает, по крайней мере, из Космического Времени.

Но шельт - живой, это самосознающее, хотя и низшее "я"; в Суфэтхе он едва шевелится, постепенно выдыхая остатки жизненных сил. Это и есть та смерть вторая, о которой говорится в Священном писании. Искра сознания теплится до конца, и мера ее мук превышает воображение самих демонов. Сюда до сих пор не может досягнуть никто из Света, даже Планетарный Логос. Братьям синклитов Суфэтх может быть виден иногда, но не изнутри, а из соседних слоев. Тогда они различают пустыню, над которой стоит тускло-лиловым солнцем Гашшарва - антикосмос Гагтунгра.

К счастью, за всю человеческую историю набралось лишь несколько сотен монад, падавших до Суфэтха. Из них только несколько единиц оставили след в истории, ибо все крупные монады нисходящей направленности затягиваются в Гашшарву. В Суфэтхе - те, кто не нужен и Гагтунгру. Из исторических деятелей я знаю только об одном - о Домициане, в следующем воплощении, после падения в Пропулк, ставшем маршалом Жюлем де Рэцем, тем самым, который сперва был сподвижником Жанны д'Арк, а потом - злодеем и садистом, купавшимся в ваннах, устроенных из внутренностей убитых им детей. Сброшенный в Ырл, он в следующей инкарнации в Энрофе опять запятнал себя великими злодеяниями в эпоху инквизиции. После третьей кончины он в третий раз прорезал все слои преисподней, достиг Суфэтха и был выброшен из Шаданакара, как шлак.

Я хорошо знаю, что гуманистическому сознанию нашего века хотелось бы встретить совсем другие картины, чем те, какие намечены мною в этой главе. Одних отпугнет то, что мои свидетельства покажутся им слишком напоминающими, несмотря на все отличия, популярные образы, исток которых - в историческом христианстве. Других будет шокировать дикарская суровость законов и материальный характер ужасающих мук в страдалищах. Но первых я готов спросить: неужели они думали всерьез, что учение отцов церкви не содержит ничего, кроме игры испуганного воображения? Только сознание, безрелигиозное, как трактор или прокатный стан, может полагать, например, что "Божественную комедию" мы в силах исчерпать, толкуя ее как сумму художественных приемов, политической ненависти и поэтических фантазий. В первой части Данте показал лестницу нисходящих слоев, наличествовавших в средние века в инфрафизике Романо-католической метакультуры. Нужно учиться отслаивать примесь, внесенную в эту картину ради требований художественности либо вследствие аберраций, присущих эпохе, от выражения подлинного трансфизического опыта, беспримерного и потрясающего. И не лишним будет, мне кажется, указать, что ныне тот, кто был Дантом, входит в число нескольких величайших духов человечества, таких, которые властны проникать невозбранно до самого Дна Шаданакара.

А тем, которые возмущены суровостью законов, можно ответить одно: так работайте же над их просветлением! Конечно, с умственными привычками гуманистического века легче бы сочеталось представление не о материальных муках, но о, так сказать, духовных: угрызениях совести, тоске от невозможности любить и тому подобное. К сожалению, варварские эти законы создавались, очевидно, без учета настроения интеллигенции XX столетия. Правда, духовные страдания тоже имеют в нисходящих слоях немалое значение. В сущности, лишь великие преступники истории подвергаются страданиям материальным по преимуществу, и к тому же таким, которые тяжелее, чем любая наша физическая боль, потому что физическая боль уступает эфирной в силе и длительности. Но и то сказать: представив себе объем мук, причиненных этими людьми своим жертвам в Энрофе, какими угрызениями совести или, как думал Достоевский, тоскою от невозможности любить уравновесится эта гора мук на весах бесстрастного Закона кармы?

А примкнуть к тем, кто трудится над смягчением этого Закона, волен каждый из нас.