Удар Солнца

или

Гири  чувство чести

Л. Богословский

Бусидо*

I

Японская национальная эмблема, вишневый цветок,— продукт своей страны, плод культуры ее земли. Не менее, чем вишневый цветок, представляется самобытным явлением японской жизни, плодом ее личной духовной культуры, японское рыцарство.

Более высоких идеалов, чем идеал воина, для японца не существовало: вот почему идеалы рыцарства до сих пор высоко почитаются японцами, на них и теперь еще воспитывается вся народная масса. Условия жизни, под влиянием которых создались военно-рыцарские идеалы, разумеется, изменились, но, подобно тому, как мы пользуемся светом звезд, прежде светивших, а теперь потухших, так и свет рыцарства до сих пор представляет собой ту жизненную тропинку, которая ведет ко всему лучшему в японской нации.

* Богословский Л. К вопросу о характеристике японцев: Этические основы жизни благородного сословья в Японии // Изв. Вост. ин-та. Владивосток, 1902. Т. 3, вып. 2. С. 4—38.

Нравственные требования японского рыцарства, его идеалы и стремления, сделавшиеся критерием всего хорошего, обозначались словом бусидо. Сложный термин «бусидо» дословно значит «военно-рыцарский путь», т. е. такой образ действий и направление жизни, при посредстве которых рыцари охраняли свою жизнь и защищали свою честь и касту. Это слово заключает в себе французское «noblesse oblige», русское «честь» и английское «gentlemen». Для иностранца, не японца, трудно уяснить себе значение этого термина; но у всех народов существуют понятия, которые носят такой местный оригинальный отпечаток, что волей-неволей приходится оставлять их без перевода. Нет писанного кодекса бусидо; оно родилось в душе лучших представителей Японии и сохраняется традицией, передаваясь от отца к сыну, заимствуя из жизни свое содержание, расширяясь и пополняясь годами. Правда в XVII столетии был написан военный указ «Букэ хатта»; но тринадцать глав его говорят по преимуществу об отношениях японцев к браку, наследству, торговле и другим общественным обязанностям, тогда как бусидо является духовным, нравственным законом, определяющим жизнь сердца и направления мыслей. Запечатленное на скрижалях сердца, оно оказывало гораздо более влияния на жизнь, чем творения всех проповедников и учителей истины.

Нельзя сколько-нибудь определенно указать момент, когда зародился японский феодализм, породивший рыцарство, как нельзя этого сказать и о феодализме западноевропейском. Приблизительно же начало его нужно отнести ко времени Вильгельма Завоевателя в Европе, т. е. к XI столетию.

Когда феодализм окреп, главная роль в жизни оказалась у людей, для которых война являлась профессией. Они были известны под общим именем самураев, названием, по своему понятию, соответствующим западноевропейскому «рыцарь». Иначе их называли еще буси или букэ («воин»). Вначале это был привилегированный класс людей, закаленный в боях и воспитанный для войны. Грубые, сильные и необразованные, они лишь постепенно пришли к сознанию, что на них лежат обязанности большие, чем на всех других: именно вследствие привилегий, которыми они пользовались, развилось понятие сословной чести и, вместе с этим, понятие о долге и о большой ответственности перед страной. Они стали приходить к убеждению, что ни на войне, ни в жизни нельзя прибегать к средствам, унижающим человеческое достоинство. Названия «змея» или «трус» начали считаться между ними позорными кличками, и так мало-помалу создался образ рыцаря, одаренный высокими чертами характера.

II

В Европе душой христианского рыцаря были религия, война и слава; эти три начала легли в основу и создали духовный облик рыцаря. В Японии имелись иные источники, творчески повлиявшие на создание духовного образа самурая.

 Прежде всего — буддизм. Спокойная вера в судьбу, стойкость к опасностям и бедствиям, ясное сознание неизбежности, стоическое спокойствие, которое помогало пренебрегать жизнью в известных случаях, — вот что взяло японское рыцарство из буддизма. Учитель фехтования молодого самурая, когда его ученик достигал известной степени совершенства в его искусстве, говорил ему: «Мое дело сделано; теперь следует дзэн!» Японское дзэн равнозначно дхьяна. Оно означает такое состояние духа, для которого нет словесного выражения. Метод для этого — созерцание; цель — дойти до состояния, где все подвластно чувству, где мысль, дойдя до полного сознания абсолютного, гармонически сливается с ним. Когда кто-либо доходил до сознания абсолютного, отрешившись от всего мирского, то, сливаясь с ним, он находил «новое небо и новую землю».

Чего не доставало для самурая у буддизма, то давал ему в изобилии синтоизм. Лояльность, т. е. верность государю, благоговейное почитание предков, словом, то, чему сравнительно мало учат другие религии, самурай почерпнул из синтоизма, и эти черты смягчали надменность и высокомерие самурая. Синтоизм не имеет догмата о первородном грехе. Напротив, это учение верует в природную и богоподобную чистоту человеческой души, понимая ее как святое святых, откуда получается божественное откровение. Всякий может видеть, что в синтоистских храмах нет предметов поклонения и нет никаких украшений: висит только простое зеркало, представляющее единственную, в исключение всех прочих, вещь поклонения. Присутствие его здесь объясняется просто — оно есть символ сердца, которое, когда оно совершенно чисто и ясно, отражает в себе образ божества. Когда вы стоите впереди храма, вы видите ваше собственное изображение на блестящей поверхности зеркала, и акт поклонения равносилен древнегреческому «познай самого себя». Но это самопознание ни у греков, ни у римлян не было изучением физического строения тела, физиологии, психологии или анатомии; познание должно было быть морального рода — проникновение себе в душу. Моммзен, сравнивая поклонение греков и римлян, говорит, что когда молился первый, он поднимал глаза к небу, потому что его молитва была созерцанием, между тем как последний закрывал голову покрывалом, так как его молитва была размышлением. По существу, в японской религии, подобно римской, на первое место выставляется не столько нравственное, личное, сколько национальное, общее самосознание народа. Поклонение японцев природе, по смыслу учения синтоизма, заставило любить страну до глубины души, между тем как почитание предков, передаваясь из рода в род, сделало императора главой нации. Для японца родина более, чем только земля, где он родился, откуда он получает себе пропитание или обогащается; нет, это священное жилище богов, душ наших предков; для японца император более, чем глава государства или владыка подданных, он могущественный, всесильный представитель неба на земле, соединяющий в своем лице могущество неба и его милосердие.

Синтоизм, таким образом, выработал два главных начала, проходящих красной нитью в жизни японца,— патриотизм и верность государю. Артур Мэй Напп вполне справедливо указывает, что при изучении еврейской литературы трудно сказать, говорит ли писатель о Боге или об общем благосостоянии государства, о небе или об Иерусалиме, о Мессии или о самой нации. Совершенно то же может быть замечено и при изучении японской национальной веры. Когда определяешь и изучаешь японские национальные верования и чувства, никак нельзя их назвать ни философской системой, ни рациональной теологией. Бусидо всегда наряду с религиозными принципами пропитано верностью к государю и любовью к стране. И оно действительно больше импульс, чем доктрина.

Что касается чисто нравственного учения, то должно заметить, что в этом отношении многое взято для бусидо из учения Конфуция. Выяснение Конфуцием пяти отношений — между государем и подданным, отцом и сыном, мужем и женой, старшим и младшим братьями и между друзьями — было лишь подтверждением того, что уже национальный инстинкт подсказывал японцу прежде, чем писания Конфуция были принесены из Китая в Японию. Спокойствие, великодушие и удобный характер политико-этической системы Конфуция очень подходил к характеру самураев, которые являлись правящим классом; его аристократический консерватизм хорошо был воспринят этими привыкшими повелевать воинами.

После Конфуция, наибольшее влияние на бусидо имел Мэн-цзы. Его сильные и демократические теории, бывшие одно время даже под запретом, мало-помалу глубоко внедрились в сердце самурая. Творения Конфуция и Мэн-цзы сделались катехизисом для юношества и высшим авторитетом в случае разногласий между старшими. Знакомство с этими классиками было conditio sine qua non (1) , но обширное научное знание не считалось нужным и не уважалось. Типичный самурай называет ученых тупицами, пропитавшимися архивной пылью. Другой сравнивает науку с дурно пахнущей зеленью, которую должно немало варить, прежде чем она будет годна для употребления. Человек, который читал хоть немного, уже немного и педантичен; который читал много, более педант; и тот, и другой неприятны. Истинное знание, по бусидо, приходит только тогда, когда ассимилируется в уме читающего и выражается в его характере. Ум должен быть подчинен этическим эмоциям. Отсюда тот, кто останавливается на самом знании, был, по бусидо, не больше, как машина, которая может поставлять поэмы и правила по требованию; истинное же знание должно быть отождествлено с практическим приложением его к жизни. Сократовская доктрина нашла себе наилучшее выражение у китайского философа Ван Янмина, который часто повторяет: «Знать и делать — это то же самое».Учение этого философа оказало на некоторые существенные черты характера буси громадное, даже преобладающее влияние. Один из японских учеников его говорит: «Вседержитель неба и земли, вселясь в сердце человека, делается его сущностью; это — свет, освещающий все». И еще: «Духовный свет, будучи чистейшей сущностью, не вызывается по воле человека. Неожиданно вставая в нашем сознании, он показывает, что справедливо и что несправедливо. Он называется совестью. Этот свет исходит из божества». Сколько подобных же мыслей и слов мы можем найти у Исаака Пеннингтона и других философов-мистиков?! Думается, что японский ум, как он выразился в простых догматах религии синто, был отчасти подготовлен для восприятия учения Ван Янмина. Он довел свое учение о непогрешимости совести до возможности не только различать добро и зло, но и определять свойство физических явлений и вещей. Он пошел так же далеко, если не еще дальше, в идеализме, как Фихте и Беркли, отрицая существование вещей вне человеческого познания. Таким образом, главные источники, творчески повлиявшие на создание бусидо и ассимилировавшиеся с ним, были просты и необширны.

III

Какие же качества составили духовный образ самурая?

Японский рыцарь высоко ценил в человеке ту высшую чуткость справедливости, которая обозначается словом «благородство». Идея этого благородства может быть ложно понимаема, может быть узка, но она прямолинейна. Один известный буси определяет благородство как силу решения. «Благородство есть способность человеческой души принять решение относительно известного образа действий согласно с совестью без малейшего колебания: умереть — когда нужно умереть, убить — когда это требуется». Другой говорит об этом в следующих словах: «Благородство есть кость, которая придает крепость и силу всему телу. Как без костей голова не может оставаться на верху спинного хребта, руки не могут двигаться, а ноги стоять, так без понятия о благородстве ни талант, ни наука не могут выработать характер самурая». В то время как военная хитрость допускалась и допускается всеми как неизбежное зло на войне, рыцарская прямота и честность является драгоценностью, сияющей ярким светом солнца. Поэтому-то эта черта характера буси и превозносилась всеми. Даже в последние дни феодализма, когда продолжительность мира внесла много досуга в жизнь воина, а через это умалились и лучшие качества самурая, эпитет гиси — рыцарь без страха и упрека — обыкновенно прилагался к человеку высшего понимания чести и справедливости. Сорок семь ронинов, пример которых так много значил для воспитания в рыцарских чувствах японского юношества, известны в обычной речи как сорок семь гиси.

Для лучшего понимания этой черты характера самурая необходимо сказать несколько слов о термине, произошедшем от слова гиси — гири. Гири первоначально означало, по дословному переводу, «справедливый принцип», но с течением времени приняло значение какого-то смутного сознания обязанностей долга, которые, по общественному мнению, должны быть выполнены. Вначале гири обозначало обязанность простую и естественную — по отношению к родителям, к старшим, к обществу, к близким и т. д.

Первоначальное значение гири — «обязанность», и происхождение его покоится в том, что хотя отношение к родителям должно было бы определяться естественным мотивом — любовью к ним, но, за недостатком последней, потребовалось создание другого авторитета, и этот другой авторитет для возбуждения сыновней почтительности был найден в гири. Если любовь не побуждала людей делать должное, то рассудок человека и его доводы, по гири, должны были вызвать в человеке убеждение в необходимости поступать справедливо. Если нравственные обязанности казались слишком обременительными, то разум, по гири, не давал возможности уклоняться от них. Гири, стало быть, понималось как суровый учитель с палкой в руках, заставляющий делать должное. Оно играет второстепенную роль в этике, являясь по существу неумолимым законом. Думается, далее, что гири явилось продуктом условий искусственного общества, общества, в котором случайность рождения и дарование незаслуженных милостей установило класс привилегий; общества, где семья и фамилия были социальной единицей; где старшинство возраста было более счетом по летам, чем превосходством талантов; где естественные склонности часто отходили на второй ряд перед произвольно придуманными человеческими обычаями. В силу этой искусственности гири, во время вырождения в смутное чувство чести, объяснило такие поступки, например, почему мать должна была, если потребуется, жертвовать жизнью всех детей ради спасения старшего, или почему девушка должна была продать себя для отыскания средств к жизни своим обедневшим родителям. Гири являлось ссылкой для казуистов и впоследствии выродилось в трусливую боязнь порицания. О гири можно сказать то же, что Вальтер Скотт сказал о патриотизме: «Оно так прекрасно, что масса подозрительного прикрывается его именем».

IV

 Перешедшее границы здравого смысла, гири могло бы служить ссылкой софистам при оправдании их неблаговидных поступков и даже могло бы прикрывать трусость, если бы бусидо не требовало другого острого и сильного чувства: смелости, храбрости и терпения.

Смелость едва ли может считаться добродетелью, даже если бы она понималась и ею пользовались бы разумно. Конфуций в своих «рассуждениях» («Лунь-юй») определяет это качество отрицательно, объяснением: «Замечать, что справедливо, и не делать этого — доказывает недостаток смелости». Если выразить это положительно, то выйдет: смелость — это качество человека делать то, что справедливо. Искать рискованных положений, идти на явную смерть, рисковать жизнью, безумная храбрость на войне, которую Шекспир называет незаконнорожденной храбростью, все это — свойства души, которые часто восхваляются, но не в этом состоит истинная храбрость рыцаря. Напрасная смерть по справедливости зовется собачьей смертью. «Бросаться в середину битвы и быть убитым,— говорит принц Кито,— довольно легко; но,— продолжает он,— истинная храбрость — жить, когда нужно жить и умереть, когда нужно умереть». Различие, существовавшее на западе между физической и нравственной храбростью, было установлено и у японцев. Какой юноша-самурай не слышал о храбрости истинного рыцаря и об отчаянной смелости нахала?

Храбрость, смелость, бесстрашие, мужество, отважность — качества, которыми отличаются чаще всего юноши,— были в японском народе самыми популярными добродетелями, которые чаще всего возбуждали соревнования и у японской молодежи. Историйки военных подвигов рассказываются матерями грудным детям. Когда ребенок плачет, мать журит его: «Что ты, трусишка, плачешь от таких пустяков! Что ты станешь делать, если тебе отрубят руку в битве? Что ты скажешь, если тебе придется совершить харакири?» Существует целая литература, воспитывающая чувство смелости. Для развития в ребенке терпения и выносливости родители заставляют ребенка исполнять непосильно тяжелую работу, поднимают детей до рассвета, прежде завтрака заставляют проделать школьные упражнения, приучают ходить босиком в холодную зиму; собираясь раз в месяц на какой-нибудь праздник одного из богов учения, дети нередко проводят целую ночь совсем без сна за чтением вслух по очереди; пока казнь преступников через обезглавливание была еще публичной, дети посылались присутствовать на этой ужасной сцене: они же должны были ходить к месту казни темной ночью и в знак своего присутствия там оставлять какую-нибудь отметку на ящике с отрубленными головами.

(Книга из электронной библиотеки сайта http://ki-moscow.narod.ru)

Однако, не образовало ли такое ultra-спартанское воспитание людей, которым чужда сердечность и мягкость нрава?

V

Милосердие, сострадание, великодушие, симпатия к людям, любовь, вот какие добродетели требовало бусидо от человека. Это были, во-первых, добродетели благородной души и, во-вторых, добродетели профессии самурая. Феодализм легко мог бы выродиться в милитаризм, если бы бусидо не требовало этих качеств.

Требование от человека высшей справедливости и чести предупредило возможность развития неразумного милосердия, без уравновешивания его справедливостью. Масамунэ выразил это в своем афоризме так: «Если человек перейдет границы в благородстве, то он сделается нетерпимым, а если в милосердии, то он окажется слабохарактерным».

К счастью, милосердие не было редкой добродетелью, потому что в жизни самые храбрые бывают в то же время самыми нежными и самые любящие — наиболее смелыми. Буси-но насакэ («милосердие самурая») оделялось при нужде тогда, когда взывали к тому, что есть благородного в людях; это не значит, что милосердие самурая было отлично от милосердия других людей, это означало лишь милосердие, которое не было слепым импульсом, но которое находилось в строго определенном отношении к справедливости и которое не было когда-нибудь простым настроением ума, но имело за собою власть сохранить или уничтожить жизнь. Самурай вполне соглашается с тем, что говорит Мэн-цзы относительно любви. «Милосердие подчиняет своему влиянию то, что препятствует его силе, точно также, как вода покоряет огонь; только те сомневаются в силе воды, которые стараются тушить пламя, объявшее целый лес, одной какой-нибудь чашкой воды». Он также говорит: «Сострадание — корень милосердия, потому что милосердный человек — самый внимательный к тем, кто страдает и находится в несчастии».

Сострадание к слабым, беспомощным, униженным прославляется как особенная добродетель самурая. Любители японского искусства хорошо знают изображение японского священника, едущего верхом на корове. Этот наездник был воином, самое имя которого внушало ужас. В страшной битве при Сумано-ура (1184), которая была одной из самых жестоких битв в японской истории, он, нагнав врага, вступил с ним в единоборство и готов был уже задушить противника в своих могучих объятиях. Этикет войны требовал, чтобы в таких случаях кровь не проливалась, если более слабая сторона не была по положению и состоянию равна более сильной. Грозный боец спросил имя человека, находившегося под ним, и когда тот отказался отвечать, он грубо сорвал каску. Открылось молодое, красивое, безбородое лицо,— у сильного борца невольно разжались руки. Помогая юноше встать на ноги, он сказал ему отеческим голосом: «Принц, ступай-ка к своей матери, меч Кумагаэ никогда не будет обагрен твоей кровью. Уходи же скорей отсюда, прежде чем твои враги не настигли тебя». Молодой воин отказывался уходить и просил Кумагаэ для славы их обоих убить его на месте. Воин-ветеран пробует взмахнуть мечом, поразившим немало жизней прежде, но мужественное сердце этого человека снова робеет. При виде мальчика, вышедшего при звуке труб попробовать остроту своего меча, руки старика опускаются, и он просит того бежать. Видя, что все его увещевания напрасны и слыша приближение товарищей, он воскликнул: «Если ты не убежишь, то умрешь от более неблагородной руки, чем моя. О всемогущий, прими его душу!» И в тот же миг кинжал блеснул в воздухе и обагрился кровью. По окончании сражения мы видим нашего старого солдата возвращающимся к себе с триумфом; но его уже мало занимали слава и почести. Он отказался от военной карьеры, обрил себе голову, надел священнические одежды, посвятил остаток дней своих паломничеству и никогда не обращался спиной к западу, где находится рай, откуда приходит спасение и куда солнце прячется ежедневно на отдых.

Как свидетельствует этот эпизод, нежность, жалость и любовь к людям были чертами, которые украшали самых грозных из самураев. В княжестве Сацума, отличавшемся воинственным духом и военным направлением воспитания, преобладающим занятием между молодыми людьми была музыка. Не звук трубы, не бой барабана, «эти шумные провозвестники крови и смерти», побуждающие нас подражать действиям диких зверей, но заунывные и нежные мелодии на бива (род гитары), успокаивая наши пылающие души, отвлекают и наши мысли от дыхания крови и ужасов резни.

Но не в одной только Сацума мягкость и нежность сердца лелеялись японским юношеством. Между афоризмами принца Сиракава мы находим такие: «Хотя они подкрадываются к вашему ложу в спокойные часы ночи, не отгоняйте их прочь, полелейте их — трепетание (цветов) растений, звук отдаленного колокола, жужжание насекомых равнодушной ночью». И снова: «Хотя они могут скверно повлиять на ваше настроение и досадить вам, но вы имейте мужество простить им — ветерку, который повредил ваши цветы, облаку, которое затемняет луну, и человеку, который старается поссориться с вами».

В японской поэзии эти чувства служат темой для стихов. А редкий образованный человек не был художником или поэтом. Нередко можно было видеть, как марширующий солдат вдруг останавливался, вынимал письменные принадлежности и набрасывал оду; такие сочинения, бывало, находили в касках или под нагрудниками воинов, павших на поле брани. Что христианство сделало для возбуждения сострадания в Европе во время ужасных войн, то музыка и поэзия сделали в Японии.

VI

Уважение к чувствам другого выразилось в развитии характерной японской черты, подмеченной почти каждым иностранным туристом, вежливости. Конечно, это небольшая добродетель, если она имеет своей подкладкой боязнь обиды хорошего тона,— в этом случае она является следствием лишь внешнего отношения друг к другу. Вежливость заключает в себе надлежащее отношение человека к пригодности существующего, должное уважение человека к социальному положению вещей, и в этом случае она является следствием уважения человека не к внешнему положению вещи, а к действительному ее значению. В своей лучшей форме вежливость приближается к любви. О ней можно сказать, что «она долго терпит, не завидует, не знает зла».

Когда приличие было поднято до conditio sine qua поп в обществе, как мы это находим в Японии, то естественно ожидать, что выработанная система приличий должна была войти в общее употребление и сделаться обязательной, в правилах выработанного благоприличия должно было воспитываться и все японское юношество. Как один должен кланяться другому, как он должен ходить, сидеть — всему этому учат в Японии, не забывая ни малейшей детали, с величайшей заботливостью. Правила вести себя за столом составляют предмет особых знаний. Чаепитие и питье вина выросли в понятие церемоний. Воспитанный человек должен быть, разумеется, мастером всего этого.

Этикет в Японии развился в деликатность в лучшем смысле этого слова, так что различные школы, защищавшие различные системы в этом отношении (а их было немало), пришли в конце концов к одному заключению. Они все соединились в одном основном положении, и это было выражено величайшим учителем этикета, который говорит об этом так: «Конечный результат знания приличий тот, чтобы воспитать себя так, что когда вы сидите, никакой грубиян, как бы он ни был нахален, не осмелился сесть на вас». Это значит, другими словами, что постоянным упражнением в правильности манер вы можете все члены вашего организма привести в известный порядок или гармонию, так что ваше поведение будет показывать господство духа над плотью.

Для примера, как самая простая вещь может быть обращена в искусство и сделаться проявлением духовной культуры, я могу взять тя-но ю, чайную церемонию. Простое питие напитка, являвшееся следствием созерцательного размышления индийского отшельника, обратилось в слугу религий и морали. Спокойствие ума, серьезность, хладнокровие, составляющие сущность тя-но ю, без сомнения являются первым свидетелем правых мыслей и благородных чувств. Щепетильная чистота маленькой комнаты, удаление из области зрения и слуха шумной толпы сами по себе благоприятствуют исправлению мыслей. Присутствие какэмоно (2) здесь приковывает ваше внимание более художественным вкусом, чем яркостью красок. Тот факт, что это было изобретено созерцательным затворником во время войн и всеобщих толков о войне, свидетельствует о том, что институт этот был более, чем забавой. Перед входом в чайную комнату общество, собравшееся участвовать в церемонии, откладывает в сторону вместе со своими мелочами и жестокость битвы, и правительственные заботы, чтобы исключительно насладиться миром и прелестью дружбы.

Тя-но ю — более чем церемония; это — изящное искусство, это — поэзия с ясными рифмами, это — modus operand (3) для душевной дисциплины.

 Самое большое значение заключается в этой последней фазе. Нередко другие фазы кажутся более важными для некоторых, но все же все в корне соглашаются, что сущность церемонии — духовного свойства.

Вежливость — большое приобретение уже тогда, когда она только представляет собой изящество манер; но она не останавливается на этом. В лучшем своем виде она заставляет плакать с плачущими и радоваться с радующимися. Вот пример японской вежливости. Вы на солнце, и оно вас печет неумолимо. Мимо проходит ваш знакомый японец. Вы приветствуете его, он снимает шляпу и, что «ужасно смешно, все время пока он разговаривает с вами, его зонтик опущен и он стоит на палящем солнце». «Как глупо!» — скажете вы. Мотивы его следующие. Вы на солнце, я сочувствую вам. Я охотно предложил бы вам зонтик, если бы мы были фамильярно знакомы. Но я не могу сделать этого и охотно разделяю ваше неудобство. В Европе, когда дарят, то стараются выставить на вид лучшие стороны подарка. В Японии наоборот. Выходит по-европейски так. Этот предмет хорош, если бы он не был таким, я не осмелился бы дарить его вам, потому что если бы подарил не хороший предмет, то обидел бы вас. Японец размышляет иначе. Вы так хороши, что нет для вас подходящего подарка — и вы не можете получить ничего, кроме того, что выбрано мной по моей личной воле,— так примите это не потому, что оно имеет действительную ценность, а потому, что эта вещь выбрана мною для вас. Было бы оскорбительно с моей стороны называть эту вещь достаточно подходящей для вас.

На вопрос, что важнее — есть или знать правила приличия относительно еды, китайский мудрец отвечает: «Если вы будете иметь случай наблюдать, где еда — вещь единственно важная, а соблюдение приличий — второстепенная и обратно, и сравните их, то почему вы скажете, что еда вещь первой важности? Металл тяжелее пуха, но чему вы отдадите предпочтение, застежке из металла или пуду пуха? Возьмите кусок дерева в фут толщиной и поднимите его выше крыши храма, никто же ведь не скажет, что он выше храма».

VII

«Приличие, перешедшее известные границы, становится ложью»,— сказал Масамунэ. Двоедушие и ложь казались самураю равными трусости. Буси, занимая высшее социальное положение, был выше и в своих моральных требованиях, чем крестьянин или купец. Буси-но ити-гон — слово самурая — имело такой вес, что ему верили без всяких письменных обязательств, которые казались унижающими его достоинство. Существует масса анекдотов о смерти людей, поплатившихся за ни-гон — двоесловие, двоедушие. Японский язык не выработал слова, которое соответствовало бы европейскому «ложь». Японское усо употребляется как отрицание верности (макото) или факта (хонто). Приходится часто слышать и читать о фальшивости японского купца. Чем же объясняется эта черта японского купца? Из всех профессий ни одна не отстоит так далеко от военной, как занятие торговлей. Купец занимает самое низшее место среди всех других сословий — воина, земледельца, ремесленника и купца. Самурай получал свой доход от земли и иногда, если имел склонность, мог заниматься земледелием, но заниматься торговлей он не имел юридического права никогда. Коммерция, следовательно, в феодальной Японии не могла развиваться свободно, нарекания же на этот класс людей привели к тому, что купцы мало стали заботиться о своей репутации. Назови кого-нибудь вором — и он станет воровать; положишь пятно на название — и его носители оправдают это пятно. Необходимо все же заметить, что ни торговля, ни вообще коммерция не могут вестись без известного кодекса морали, и японские купцы феодального периода имели такой кодекс, без которого им невозможно было бы иметь такие фундаментальные коммерческие институты, как гильдии, банки, биржи, страхования, чеки и прочее; в отношениях же своих к некупцам они вели себя согласно с репутацией своего сословия. Но все же интересно заметить, что честь и незапятнанность имени являлись высшими. В расписках, которые выдавались должниками-купцами кредиторам, мы нередко можем читать: «В случае, если я не возвращу суммы, которую вы одолжили мне, я ничего не буду иметь против, если вы опозорите меня при народе»; или «если я не возвращу вам денег, вы можете назвать меня дураком».

Во время открытия портов для иностранцев все торговцы сомнительной репутации перебрались туда, тогда как уважаемые торговые дома отклонили на некоторое время предложение правительства начать там свои операции. И нужно заметить вообще, что с падением феодализма, когда поместья были отобраны от самураев и им разрешено было заниматься торговлей, нравственные требования японца-рыцаря значительно понизились, и его идеалистические стремления были подорваны.

VIII

Чувство чести, заключающее в себе живое сознание личного достоинства, не могло отсутствовать у самурая, рожденного и воспитанного в сознании привилегированного положения своей профессии. Хотя японское слово, употребляющееся в настоящее время при переводе слова «честь», не употреблялось так часто, но идея эта выражалась словами: на (имя) мэммоку (лицо), гайбун (слух).

Доброе имя свято охранялось японцем-воином. Чувство стыда было самым тяжелым для самурая: «над вами смеются», «вы пристыжены» — было невыносимо тяжело слушать бусы. Чувство стыда есть начало нравственного падения, и потому прав был самурай, отказываясь от какого бы то ни было примирения с обидчиком, «потому что,— говорил он,— бесчестье подобно порезу на дереве, который со временем, вместо того чтобы уменьшаться, делается все больше и больше». Давным-давно Мэн-цзы сказал, что «стыд кладет пятно на человека самого добродетельного, наилучшей репутации и превосходнейшего поведения». В многочисленных популярных рассказах на тему об отношении японцев к чувству стыда показывается 1) что они были сочинены для того, чтобы держать в страхе весь народ перед этим чувством; 2) что у самураев были действительно злоупотребления этим чувством и 3) что среди них было действительно весьма сильно развито чувство чести.

Излишняя заботливость о сохранении чести была смягчена учением о терпении и великодушии. Популярная пословица говорит: «Перетерпеть то, что, по вашему мнению, вы не в состоянии перетерпеть, значит действительно перетерпеть». Великий Иэясу пишет: «Жизнь — это длинный путь с тяжелой ношей на плечах. Не спеши же идти. Терпение есть основание долголетия». Народное сознание вложило в уста трех великих японцев такие слова. Нобунага говорит: «Я убью ее, если она не запоет вовремя»; Хидэёси: «Я заставлю ее петь для меня»; Иэясу: «Я буду ждать до тех пор, пока она не откроет рта».

(Книга из электронной библиотеки сайта http://ki-moscow.narod.ru)

Пример кротости можно видеть из следующих мест японских писателей. Огава пишет: «Когда другие говорят о твоем поведении дурно, не плати за зло злом, но лучше подумай о том, что должно быть, и старайся верно исполнять свои обязанности». Кумадзава говорит: «Когда другие бранят тебя, не брани их ты, когда другие сердятся, не отвечай им тем же».

Но нужно заметить, что жизнь невысоко ценилась, если нужно было искупить чувство стыда, которое так или иначе падало на человека: немало людей лишило себя жизни, желая исправить свои ошибки.

IX

Гриффис совершенно справедливо говорит: «В Китае конфуцианская этика сделала первой добродетелью послушание родителям, в Японии же было отдано преимущество лояльности». Как пример верности вассала сюзерену, варьируемый на разные лады в японской литературе и народных преданиях, представляется рассказ из жизни Митидзанэ — один из самых характерных в японской истории. Митидзанэ, сделавшись жертвой клеветы и злословия, был изгнан из столицы. Не довольствуясь этим, его неумолимые враги захотели погубить весь его род. Тщательные розыски его сына, еще совсем ребенка, обнаружили, что он был скрыт в деревенской школе, содержимой неким Гэндзо, прежним вассалом Митидзанэ. Когда было отдано приказание выдать голову сына изгнанника в известный день, то первой мыслью учителя было заменить его другим мальчиком. Он внимательно несколько раз прочитал школьный список, рассмотрел всех своих мальчиков, но ни один из них не оказался похожим на сына его бывшего сюзерена. Его отчаяние длилось, однако, лишь один момент; потому что в это время явился новый мальчик, одного возраста с сыном его господина, сын благородной матери. Он будет козлом отпущения! Конец истории рассказывать недолго. В назначенный день прибыл командированный чиновник для того, чтобы засвидетельствовать и получить голову юноши. Рука бедного Гэндзо была на рукоятке его меча, готовою ударить или этого чиновника, или самого себя в случае, если бы его обман открылся. Чиновник взял голову в руки, посмотрел на этот ужасный предмет, прошел по всей школе и торжественно, деловым голосом объявил, что эта голова действительно сына Митидзанэ. Известие о смерти мальчика не было получено еще матерью. Ее свекор долгое время пользовался милостями Митидзанэ, а после изгнания последнего, муж ее оказался на службе у врага благодетеля его семейства. Он сам не мог быть неверным своему господину, который был неумолимо жесток; сын же мог сослужить службу в деле прежнего патрона. Ему, как знавшему семейство изгнанника, было поручено идентифицирование головы мальчика. И вот, окончив с этой своей работой, он возвращается домой и, переступая порог, приветствует жену свою восклицанием: «Радуйся, жена, наш милый сын доказал верность своему господину!»

Индивидуализм Запада строго различает интересы отца и сына, мужа и жены, точно определяя обязанности одного к другому, и тем самым облегчает исполнение их; но бусидо говорит, что интересы отдельного лица и общества одни и те же, они нераздельны. Интересы, возбуждаемые любовью, естественны, инстинктивны и непреодолимы, отсюда, если мы умираем один за другого, побуждаемые естественной склонностью, то какая это заслуга с нашей стороны? Потому что если мы любим их так, как они нас любят, то какой награды мы заслуживаем? Разве мы не те же самые мытари в данном случае?

В своем знаменитом историческом труде Санъё трогательным языком рассказывает о душевной борьбе Сигэмори: «Если я буду верным, мой отец должен погибнуть; если я буду повиноваться своему отцу, то будут поруганы обязанности по отношению к сюзерену». Бедный Сигэмори! Мы видим его потом молящимся всей душой к небу о том, чтобы милосердное небо поразило его смертью, дабы он был удален от этого света, где тяжело жить, сохраняя правоту и чистоту.

Японская история представляет много таких Сигэмори, у которых сердце разрывается на части при столкновении долга с любовью. И когда у человека является коллизия между любовью и верностью, бусидо повелевает жертвовать всем ради верности. Женщины, воспитывая детей, учат их жертвовать всем ради императора.

Но феодальный японский князь не был деспотом по отношению к своим вассалам. Он чувствовал ответственность за них перед своими предками и небом. Он был отцом для тех, кого небо вверило его попечению.

Бусидо не учило людей рабски жертвовать своими убеждениями в пользу сюзерена. Человек, который жертвовал своей совестью для патрона, не уважался по бусидо: он был известен под именем «подлизы», снискивающего благоволение раболепством, или под именем вора, крадущего любовь низкопоклонничеством. В случаях, когда патрон требовал от вассала противное убеждениям последнего, вассал должен был всеми силами отклонять, отговаривать своего господина от принимаемого дурного намерения; в крайнем же случае — пролить свою кровь, совершить харакири, имея в виду, что это может заставить господина изменить свое решение.

X

Первой заботой при воспитании самурая было выработать характер считая второстепенным развитие ума, дара слова и благоразумия. Мы видели какую важную роль сыграли эстетические требования при воспитании самурая Но эстетическое воспитание, нужное для самурая, как человека культурного было скорее прибавкой к воспитанию, чем сущность его. Умственное превосходство разумеется, высоко почиталось, но слово ти, которое употреблялось для обозначения интеллектуального развития, означало мудрость в первой инстанции и было отведено на второй план. Треножник, который поддерживал бусидо, был ти, дзин, ю - мудрость, милосердие и храбрость. Самурай был по преимуществу человеком дела, знание же было только тенью его деятельности Он пользовался им настолько, насколько оно касалось его профессии Религия и теология были представлены священниками; самурай пользовался ими настолько, насколько они развивали храбрость. Философия и литература участвовали главным образом в умственном развитии; но и эти предметы не ценились сами по себе. Литература служила приятным времяпрепровождением а философия - практической придачей при развитии характера, если только она не являлась истолкованием воинских и политических проблем.

После всего вышесказанного нет ничего удивительного, если, согласно педагогическим требованиям бусидо, науки были таковы: фехтование, стрельба из лука, дзю-дзицу (джиу-джицу.— Ред.) или явара, наездничество, умение управляться с копьем, тактика, каллиграфия, этика, литература и история. Из этого списка дзю-дзицу и каллиграфия могут нуждаться еще в объяснении. Много стараний было положено на приобретение красивого почерка, потому что для иероглифов берутся сочетания из природы, и потому они имеют художественную ценность, а также и потому, что почерк считался указателем личного характера человека. Дзю-дзицу может быть кратко охарактеризовано как система, по которой приобретают практические познания для целей нападения или самообороны. Оно отличается от борьбы, потому что превосходство дзю-дзицу не зависит от мускульной силы. Оно отличается и от других видов атаки, потому что в нем не употребляется оружие. Оно состоит в схватывании и ударе известных частей тела врага с целью вызвать в них онемение, сделать противника неспособным к дальнейшему сопротивлению. Цель его не убийство, а обезсиление на время своего врага для дела.

Мы можем назвать еще один предмет, который, казалось бы, должен быть изучаем самураями, именно — математику. Полное отсутствие его объясняется тем, что воинское искусство во времена феодализма не требовало точных знаний. И не только это: вся тренировка самурая не благоприятствовала для развития числовых представлений.

Рыцарство — не экономно, оно даже выставляет напоказ свою бедность. Дон-Кихот гордился больше старым копьем и худой лошадью, чем поместьями и золотом; самурай в этом отношении сходен с ним. Самурай пренебрегает деньгами самими по себе, а также искусством зарабатывать или копить их; наживные деньги представлялись ему слишком постыдным прибытком. «Меньше чем чего-либо,— говорит обычное японское правило,— люди должны желать иметь деньги,— богатство есть наибольшее препятствие для приобретения мудрости». Считается дурным тоном говорить о деньгах, и неумение распознавать стоимость различных монет было признаком хорошего воспитания. Умение считать было необходимо самураю лишь при перекличке воинов и разделе ленных владений; но ведение денежных счетов передавалось в руки людей более низкого класса. У многих феодальных владетелей общественные финансы ведались священниками или же дворянами низшего разбора. Всякий здравомыслящий буси сознавал, что деньги образуют силу войны, но он даже не пытался возвести почитание денег в добродетель. Правда, умеренность в жизни ценилась по бусидо, но это не ради экономических соображений, а как упражнение в воздержании.

Умственная дисциплина, которая в настоящее время приобретается изучением математики, у самураев давалась литературными исследованиями и диспутами на этические темы. Очень немногими отвлеченными предметами занимались самураи, преимущественно их учение было направлено на выработку характера. Из трех услуг, какие по Бэкону оказываются образованием,— удовольствие, украшение и развитие способностей,— бусидо отдавало предпочтение последнему, от которого получалась польза при обсуждении и разрешении дела. Было ли это уменье располагать общественными делами или умение владеть собой, но именно это было практическим результатом воспитания, к которому стремились самураи. «Ученье без идеи,— сказал Конфуций,— потерянный труд; без идеи учения опасны».

Когда характер, а не ум, когда душа, а не голова избирались учителем предметами, которые надлежит развивать, считалось, что такой учитель есть действительно учитель по призванию. «Родитель тот, кто произвел меня на свет,— учитель же тот, кто делает меня человеком». С этой идеей, стало быть, было связано глубокое уважение к учителю. Человек, для того чтобы вызвать доверие и уважение со стороны юноши, необходимо должен быть одарен высшими духовными качествами и не лишен образования. Он был отцом для тех, у которых того не было в живых, и советчиком при жизненных скитаниях своих учеников. «Твой отец и твоя мать подобны небу и земле,— говорит популярное изречение,— твой учитель и твой патрон — солнцу и луне».

Позднейшая система платного вознаграждения за каждую услугу — не в принципах бусидо. Услугой, по бусидо, считается только то, что может быть сделано не за деньги и плату. Духовная услуга, будь то услуга священника или учителя, не могла оплачиваться золотом или серебром, не потому, что она не имела цены, а потому что была неоценима. Здесь нематематический инстинкт чести дает более справедливые уроки, чем новейшая политическая экономия. Жалование и вознаграждение могут быть назначаемы только за такие услуги, которые определенны, осязаемы, измеримы; тогда как развитие — неосязаемо, неопределимо, неизмеримо. Но обыкновение приносить в разное время года что-либо в пользу учителя считалось естественным, хотя это не было платой, а пожертвованием в пользу своего руководителя. Учитель был человеком сильным духом, и он настолько жил внутренней жизнью, что считал приобретение денег ниже своего достоинства, и был слишком горд, чтобы просить милостыню.

XI

Учитель представлял собою пример самообладания — добродетели, ценившейся по бусидо, добродетели, которая была высшей чертой характера самурая. Развитие храбрости, дававшееся борьбою с самим собой без малейшего недовольства, с одной стороны, а с другой — требование учтивости, по которому не следовало нарушать спокойствия и удовольствия близких людей выражением им собственного горя или страдания, породили стоическое направление мысли.

Мальчики и девочки воспитывались в умении удерживаться от слез или выражения своих чувствований стонами и восклицаниями. Считалось недостойным для самурая выдавать свои душевные волнения выражением лица. «Он не обнаруживает ни горя, ни радости» — было фразой, употреблявшейся по отношению к человеку сильной воли. Самые естественные чувства сдерживались. Отец не ласкал своего сына, муж — своей жены; в интимном круге еще допускалось это, но при народе этого не должно было случаться. Много правды в замечании одного остроумного молодого человека, когда он сказал: «Американские мужья целуют своих жен в обществе и бьют в частной жизни, японские же бьют их в обществе и ласкают в частной жизни».

Спокойствие, ясность духа не должны быть возмущаемы выражением какой бы то ни было страсти. Во время последней войны с Китаем массы народа собрались провожать своих родственников, уезжавших умирать за родину. Европейцы приходили сюда смотреть, ожидая шумного проявления горя при расставании; поезда же уносили уезжавших при полной тишине — не было слышно ни стона, ни плача...

И действительно, редко когда воспитанный человек пожалуется на свою судьбу. «Почувствуешь ты пятно на своей совести, раздражайся не речью, но работой над тем, чтобы изгладить его уединенно и спокойно»,— читаем мы в дневнике одного самурая.

XII

Высшее проявление умения владеть собой выразилось в возникновении странного и даже смешного на взгляд европейца института харакири, т. е. лишения себя жизни через вспарывание живота. Харакири есть, собственно, название вульгарное, на более же литературном языке этот акт известен под именем сэппуку или каппуку. С этим институтом у японцев связываются самые возвышенные движения человеческой души. Этот акт является символом новой, лучшей жизни для японца, как крест у христиан — прежнее орудие мучений и смерти. Какой же смысл этого установления?

Для выбора живота при совершении самоубийства имелось основание в старых анатомических представлениях всех людей древнего мира, в том числе и японцев. Живот считался местопребыванием души и чувств. И акт вспарывания живота означал: «Я открою вам свою душу и обнаружу чувства,— убедитесь сами, прав я или виновен». И великие философы древности, слава которых живет поныне в Европе, не отказывались принять чашу мучений и смерти, хотя и могли бы избежать ее, таковы Христос, Сократ, Брут и др. Для ясного понимания сэппуку нужно помнить, что оно не было только процессом самоубийства. Это был институт узаконенный и торжественный. Продукт средних веков, это был акт, которым воины заглаживали свои преступления, исправляли свои ошибки, избегали бесчестья, выручали своих друзей и доказывали им свою верность. Когда сэппуку получило значение как законное наказание, оно стало производиться с надлежащими церемониями. Это было утонченное самоубийство, и никто не мог совершить его, не обладая спокойствием духа и хладнокровием, и по этим причинам оно было привилегией буси.

Митфорд так описывает эту церемонию.

«Мы, семь иностранных представителей, были приглашены следовать за японцем, официальным свидетелем сэппуку, в хондо, или главный зал храма, где должна была проходить вся церемония. С потолка свешивались огромные позолоченные лампы и украшения, составляющие типичную черту буддийского храма. Впереди высокого алтаря, там, где пол, покрытый красивыми чистыми циновками, поднимается на три-четыре вершка, был постлан шерстяной ковер ярко красного цвета. Высокие свечи были размещены через правильные промежутки и проливали тусклый таинственный свет, только-только достаточный для того, чтобы все происходившее было видно. Семь японцев заняли места на возвышенной части пола слева, а семь иностранцев справа. Никого больше не было.

По прошествии нескольких минут тревожного ожидания, Таки Дзэндзабуро, мужественный с виду человек, тридцати двух лет от роду, с благородной осанкой рыцаря, вошел в комнату, одетый в церемониальное платье с особенными, из хлопчатой бумаги, рукавами,— одежда, которая надевается в bсключительных случаях. Его сопровождали кайсяку и три чиновника, которые были одеты в дзимбаори, или военные плащи с протканными золотом украшениями. Про выражение «кайсяку» должно заметить, что оно не соответствует нашему слову «палач»: обязанности этого человека при сэппуку самые благородные, во многих случаях они выполняются родственником или другом осужденного, и отношения между осужденным и кайсяку — скорее отношения дуэлиста и секунданта, чем жертвы и палача. В данном случае обязанности кайсяку исполнял ученик Таки Дзэндзабуро, и он был выбран друзьями последнего за искусство владеть мечом.

Имея кайсяку налево от себя, Таки Дзэндзабуро медленно приблизился к японцам-свидетелям, которым оба они поклонились; после этого он подошел к иностранцам и приветствовал их точно таким же поклоном; на каждый его поклон ему отвечали тем же. Медленно и с большим достоинством он встал на колени на возвышенной части пола, распростерся дважды перед алтарем, потом он сел на ковер спиной к алтарю, а кайсяку присел слева. Один из присутствующих чиновников встал, взял поднос, употребляющийся при жертвоприношениях, на котором лежал завернутый в бумагу вакидзаси — кинжал 9,5 дюймов в длину, с острым, как бритва, лезвием. Все это он распростершись вручил осужденному, принявшему поднос с полным почтением. Подержав его обеими руками над своей головой, осужденный положил его впереди себя. После глубокого поклона Таки Дзэндзабуро голосом, свидетельствовавшим о таком сильном волнении, какое может чувствовать только человек, который делает в высшей степени тяжелое для себя признание, но не выражает этого на своем лице или манерой держать себя, сказал: «Я, и один только я, недозволенно дал приказание стрелять в иностранцев в Кобэ и снова повторил приказание, когда они попытались бежать. За это преступление я совершаю харакири и прошу вас, здесь присутствующих, сделать мне честь быть свидетелями этого».

Поклонившись еще раз, говоривший спустил свое верхнее платье до пояса и обнажил таким образом до пояса свое тело. Заботливо, согласно обычаю, подобрал он рукава под колена, чтобы это помешало ему упасть на спину, потому что благородный японец должен умирать только падая вперед. Обдуманно, твердой рукой он взял лежащий перед ним кинжал, посмотрел на него пристально, почти с любовью, затем он остался недвижим и, казалось, как бы собирал свои мысли; но это продолжалось только одно мгновение. Глубоко вонзив себе кинжал пониже талии с левой стороны, он медленно провел кинжалом на правую сторону и, повернув клинок, провел им кверху. Во время этой невыносимо мучительной операции ни один мускул на его лице не дрогнул. Когда он вытащил кинжал, он наклонился вперед и вытянул шею. Выражение боли отразилось в первый момент на его лице, но он не издал ни одного звука.

В это время кайсяку, находившийся рядом и внимательно наблюдавший за всем происходившим, быстро вскочил на ноги и взмахнул своим мечом в воздухе. Один миг, затем послышался сильный, быстрый удар и падение с грохотом тела. Одним ударом голова была отделена от туловища. Последовало мертвое молчание, нарушаемое потоком крови, изливавшейся из неподвижной головы, всего лишь одну минуту перед этим принадлежавшей мужественному, рыцарски храброму человеку. Это было ужасно.

Кайсяку сделал низкий поклон, обтер свой меч куском бумаги, специально приготовленной для этого, и сошел с возвышенной части пола. Окровавленный меч, это кровавое доказательство бывшей сцены, был торжественно унесен. Два представителя микадо подошли к иностранцам — свидетелям происшедшего и попросили их засвидетельствовать факт смерти Таки Дзэндзабуро. Церемония окончилась, и мы оставили храм».

(Книга из электронной библиотеки сайта http://ki-moscow.narod.ru)

Прославление сэппуку в народе естественно породило немало искушений к совершению недозволенного законом, дабы заслужить себе такую почетную смерть. В случаях, не имевших совершенно здравых оснований, или по поводам, далеко не достойным смерти, горячие головы бросались на смерть, как насекомые на огонь. Жизнь была дешева, а смерть считалась вывеской популярности в потомстве. Между тем, по бусидо, спешить для самурая со смертью и домогаться ее считалось трусостью. Когда воин проигрывал сражение, когда преследуемый с долины на гору, из рощи в пещеру, он скрывался, наконец, один в темном дупле дерева, когда его меч был туп от употребления, его копье было сломано и стрелы вышли, даже при таких обстоятельствах считалось трусостью умирать. И вот, с мужеством, достойным христианского мученика, он подвергал себя чрезвычайным лишениям и нужде.

Таким образом бусидо учило: «Переноси и противостой всем бедствиям и несчастиям с терпением и чистой совестью, помня, что Мэн-цзы учит: «Когда небо собирается пожаловать великую службу, оно воспитывает ум терпением, кости и жилы закаляет постоянным напряжением их; оно подвергает тело голоду и чрезвычайной бедности; оно препятствует предприятиям. Всем этим оно побуждает ум, закаляет натуру и помогает слабости».

Истинная честь состоит в исполнении предписаний неба, и смерть, которая посылается небом, честна, в то время как смерть для того, чтобы избежать велений неба, есть трусость. «Благородно презирать жизнь, но там, где жизнь ужаснее смерти, высшая храбрость есть сметь жить».

Итак, по бусидо, институт сэппуку не является ни варварским, ни нелепым, как это может показаться с первого взгляда. Ниже мы увидим, что институт этот имеет большую связь с местью, или вернее удовлетворением ее. Для оправдания этого института, или, как его называют, обычая, нужно иметь в виду, что он имеет место у всех народов и не вышел из употребления у народов цивилизованных стран. Между дикими племенами, не знающими брака, прелюбодеяние — не грех, и только ревность любовника защищает любимое существо от оскорблений; подобно этому, в такие времена, когда не было суда над преступниками, убийство по чувству мести не было преступлением и бдительное народное отмщение охраняло социальный порядок. То же самое можно сказать и о цивилизованных странах в отношении преступлений, которые по своей интимности не могут подлежать общественному суду. «Какая самая прекрасная вещь на свете?» — спросил Осирис у Гора. Ответ был: «Отмстить за несправедливость по отношению к родителям» — и по отношению к патрону, мог бы добавить японец.

В мести есть нечто такое, что удовлетворяет чувство справедливости. Мститель рассуждает: «Мой добрый отец не заслуживал смерти. Тот, кто убил его, совершил тягчайший грех. Мой отец, если бы он был жив, не потерпел бы дела, подобного этому, само небо ненавидит зло. Воля моего отца, воля неба — чтобы обнаживший несправедливо меч от меча и погиб. Он должен погибнуть от моей руки, так как он пролил кровь моего отца; я — его плоть и кровь — должен пролить кровь убийцы. Одно и то же небо не может быть над ним и надо мной».

Рассуждения, может быть, не глубоки, просты и детски наивны, но они показывают внутреннее чутье справедливости. В чувстве мести, точно также, как в математических уравнениях, не будет удовлетворения до тех пор, пока не будут приведены в должное соотношение обе стороны.

В иудействе потребность эта выразилась в веровании в Бога-мстителя для злотворящих; у греков — в веровании в существование Немезиды; во всех этих случаях мщение было выше человеческой руки. И бусидо узаконило чувство мести как род нравственного удовлетворения, являющегося следствием потребности справедливости, в случаях, где люди не могли судиться по общему человеческому закону. Господин сорока семи ронинов был осужден на смерть; он не имел высшей инстанции, куда бы мог апеллировать, и его верные слуги прибегли к мести — высшему установлению; они по закону были осуждены за свой поступок, но народный инстинкт разнится от судейского, и посему память об этих рыцарях так же свежа и зелена до сего дня, как могила их в Сэнгакудзи.

Хотя Лао-цзы и учил, что на обиду должно отвечать добротой, но голос Конфуция был громче, Конфуция, который говорил, что обиду надо заглаживать справедливостью.

По учению бусидо, мстить позволялось только за высшего или покровителя. Несправедливость же по отношению к самому себе, включительно до жены и своих детей, должно было безропотно сносить и терпеть.

Оба эти института — сэппуку и отмщение потеряли свой raison d'etre (4) после обнародования уголовного кодекса. Мы более не слышим о романических приключениях прекрасной девушки, выслеживающей переодетою убийцу своего отца. Мы не можем быть свидетелями семейных трагедий, порожденных желанием мести между двумя фамилиями. Хорошо организованная полиция бдительно следит за преступлениями, а закон строго наказывает преступников. Удовлетворенное чувство справедливости не нуждается более в катаки-ути — убийстве врага.

Что касается сэппуку, то хотя оно и не существует de jure (5) , но мы еще слышим время от времени о случаях харакири, и думается, что долго еще будем слышать о таких случаях. И это потому, что сэппуку не есть проявление фанатизма или безумия или же отчаяния, но есть сознательный разумный акт, с которым в народном сознании соединены лучшие представления о героизме и о высшей чести.

В 1869 г. было сделано на съезде представителей феодальных князей секретарем его Оно Сэнгоро предложение, в первый раз приглашавшее уничтожить институт харакири. Двести членов из двухсот девяти участников

съезда высказались против предложения, оно было поддержано только тремя ораторами, шесть членов совсем не подавали голоса. В дебатах по этому поводу сэппуку, или харакири, было названо «священным храмом японской национальной души, воплощением на практике поклонения великому принципу, „великим украшением империи" „столпом конституции", „драгоценным" институтом, оберегающим честь благородных и поддерживающих самоуважение в правительственном круге, столпом религии и побуждением добродетели». Все дебаты по этому вопросу доказывают всю величайшую привязанность, с которой японцы относились к этой традиции бывшего славного рыцарства. Достойно замечания и то, что тот, кто сделал такой безумный, по мнению японцев, проект, был заподозрен в преклонении перед западной цивилизацией и за свое смелое предложение был убит вскоре после окончания прений по этому предмету.

XIII

«Меч — эмблема могущества и храбрости — есть душа самурая»,— говорит народная поговорка. Когда Магомет объявил, что «меч есть ключ неба и ада», то это было только отголоском того, что чувствовали, признавали и говорили японцы. Вообще народ имел основание бояться меча, но дети самураев с ранних лет учились владеть им. Это был священный момент для самурая, когда он, пяти лет от роду, одетый в специальный костюм буси, стоя на шахматной доске  (6) , посвящался в права воинской профессии вручением ему за пояс настоящего меча вместо игрушечного, какой он имел в своем распоряжении до сего времени. После этой первой церемонии adoptioper аrта (7) он уже не показывался за ворота отцовского дома без знака своего положения, хотя и носил в повседневной жизни позолоченный деревянный кинжал. Немного лет спустя он носит уже действительный, настоящий стальной меч, хотя еще тупой, и тогда поддельное оружие бросается, а он, с удовольствием более острым, чем приобретенное им новое оружие, выходит на дорогу пробовать остроту лезвия его на деревьях и на камнях. Когда он достигает пятнадцатилетнего возраста и получает свободу и независимость действий, он гордится испытанной остротой своего оружия более всего на свете. Обладание опасным оружием, которое высоко стоит в глазах всех его соотечественников, внушает ему чувство самоуважения и ответственности. С двумя мечами — длинным и коротким, почтительно называемыми дайто и сёто, или катана и вакидзаси, он не расстается никогда. Когда он дома, мечи украшают самые видные места в кабинете или гостиной, ночью же они кладутся около подушки на таком расстоянии, чтобы их легко было достать рукой во всякую минуту. Неизменные спутники его, они горячо любимы, и самые нежные эпитеты, подсказываемые любовью, даются им. Стоя так высоко в глазах у всех, они делаются иногда предметами поклонения. Многие храмы и многие дома в Японии украшены мечами как предметами поклонения. Даже к самому обыкновенному кинжалу относятся с должным уважением. Оскорбление чьего-либо меча равносильно личной обиде. Горе тому, кто небрежно наступит на меч, лежащий на полу. Естественно, что такой драгоценный предмет сделался вещью, в которой артисты стали проявлять свое искусство, а собственники — тщеславие, особенно во время мира, когда он в меньшем употреблении, чем посох епископа или скипетр короля. Не настоящая кожа, а самый лучший шелк для эфеса, золото или серебро у чашки его, лакированные в разные цвета ножны делали этот предмет смерти только наполовину ужасным.

Мастер, занимающийся ковкой мечей, был не простой артист, но артист идейный, подвижник духа, а его мастерская была святилищем. Ежедневно он начинал свое дело молитвой или обрядом очищения, и сложилась фраза: «Он вкладывает свою душу, чувства и идею в ковку и закаливание стали». Каждый взмах молотом, каждое погружение в воду металла, каждый поворот на точильном камне — все это были священные акты религиозного характера не последней важности. И возникает вопрос, было ли обаяние, с каким относились к мечам, следствием искусства мастера или же следствием действия веками сложившегося религиозного благоговения к ним? Как предметы искусства они превосходили своих дамасских и толедских соперников, но кроме того было в них еще нечто такое, что не составляет удела искусства. Их холодное лезвие, собирающее моментально на своей поверхности дыхание, чистая, как хрусталь, поверхность лезвия цвета, отливающего синеватым оттенком, бесподобное острие и изгиб клинка, соединяющий исключительную грацию с удивительной силой оружия,— все это приводит вас в содрогание, наполняет нашу душу чувствами красоты и силы, благоговения и ужаса. Он был безвредным, когда оставался украшением и предметом наслаждения. Но когда один из них попадал в руки, то являлось немалое искушение пустить его в дело. В таком случае часто смертельное лезвие блестело из мирных ножен и желание пустить его в дело заходило так далеко, что часто, бывало, пробовали острие стали на шеях невинных созданий.

Но другой вопрос, оправдывало ли бусидо беспорядочное употребление оружия? Ответ отрицательный — нет. Сколько чести воздавалось человеку, пользовавшемуся мечом лишь при необходимости, столько же бесчестья падало на голову человека, обижавшего им в неподходящих случаях. Человек, умеющий владеть собой, знает надлежащее время для употребления меча, а такое время приходит нечасто. Покойный граф Кацу, живший в один из самых беспокойных моментов японской истории, когда убийства, самоубийства и подобные происшествия были в порядке вещей, несмотря на то, что он пользовался почти диктаторскими правами, ни разу не обагрил своего меча кровью. Рассказывая о некоторых событиях из своей жизни одному из своих друзей, он говорил тонким, только ему свойственным образом: «Я очень не люблю убивать людей и до сих пор не убил ни одного человека. Я освобождал тех, чьи головы должны были быть отсечены. Один друг сказал мне однажды: „Вы недостаточно убиваете, вы скоро должны будете питаться бамбуковыми ростками и яичными растениями (8)". Отлично, но ведь масса людей не лучше. То, что я остался жив, быть может, происходит от того, что я не люблю крови. Я решил, что хотя бы другие ранили меня, но я сам не хочу быть причиной их смерти». Это слова одного из тех, кто воспитывался в самом горниле идеалов бусидо. Есть поговорка: «Самая лучшая победа та, которая приобретается без пролития крови». Это показывает, что высшим идеалом рыцарства был мир.

XIV

Японских женщин часто называли разительным примером совмещения в себе парадоксов, и это потому, что инстинктивный характер их душевных отправлений выше математически точного понимания мужчин. Китайский иероглиф «таинственный», «не поддающийся познанию» состоит из двух частей, одна означает «молодой», другая — «женщина», потому что физическая прелесть и утонченность свойств женского пола не могут быть поняты и объяснены нашим мужским складом ума. ,,

Бусидо, будучи учением, имевшим в виду мужчин, естественно восхваляло добродетели далеко не женские. Поэтому-то бусидо высоко превозносило тех женщин, которые освобождались от слабости своего пола и развивали героизм, достойный сильнейших и храбрейших людей. Молодых девушек приучали подавлять свои чувства, закалять нервы и владеть оружием, особенно же длинным мечом, называемым нагината, так чтобы уметь, в случае надобности, пустить его в ход. Между тем первые основания для упражнения в этом роде воинского искусства были направлены не к тому, чтобы владеть им на поле брани, имелись в виду личная защита и защита дома. Женщина, не имевшая сюзерена, была своей собственной защитой. Мечом она защищала свою личную неприкосновенность так же ревностно, как ее муж защищал неприкосновенность господина; кроме того, ее воинские познания были необходимы дома при воспитании детей.

Хотя фехтование и тому подобные военные упражнения имели редко практическое применение у женщин, но зато они были полезны для здоровья при сидячем образе их жизни. Когда девушки становились женщинами, им дарили хорошенький карманный кинжал кайкэн, который они могли вонзить в грудь оскорбителя или же, в случае надобности, в свою собственную. Последнее нередко имело место в истории, и нельзя их строго судить за это. Даже христианская религия, так резко осуждающая самоубийство, канонизировала двух самоубийц, Пелагею и Домну, за их чистоту и святость. Когда японская Виргиния убеждалась, что ее целомудрию угрожает опасность, она не дожидалась защиты отца. Ее собственный кинжал лежал всегда на ее груди. Для нее считалось стыдом не суметь покончить с собой. Немногому ее учили по анатомии, но она должна была точно знать место для пореза на шее, и она должна была знать, как связать себе колени поясом перед смертью, дабы тело ее было найдено в целомудренной позе с коленями, связанными вместе.

Было бы весьма ошибочно думать, что мужественность была высшим идеалом женщины. Далеко нет. Женственность и сердечность были лучшими украшениями японки. Музыка, танцы и литература были предметами ее занятий. Много лучших произведений японской поэзии принадлежат перу женщин, и в японской истории изящной литературы японки сыграли на самом деле не малую роль. Танцам учили (речь идет о дочерях самураев) только для того, чтобы сгладить угловатость манер. Музыка была приятным времяпрепровождением в часы скуки отцов и мужей. Здесь, при воспитании женщин мы замечаем то же, что и при воспитании юношества,— знания и образование ценились постольку, поскольку они имели в виду нравственное развитие. Образование японских женщин приобреталось не для влияния на общество — оно было домашним развлечением — и если случалось, что им пользовались в обществе, то оно проявлялось, как атрибут хозяйки; другими словами оно было одним из видов оказания внимания гостю, оно было, так сказать, частью гостеприимства. Главной целью при воспитании девушки было домоводство и семья. Она жила больше всего семьей и в семье: как дочь, она жертвовала собой для своего отца, как жена — для своего мужа, как мать — для своего сына. Но она не была безгласна, по отношению к мужу ее подчинение и самопожертвование было свободное, далекое от приниженности и рабства. Как сюзерен не был деспотом по отношению к вассалам, так муж не был безграничным повелителем в семье. В социальном и политическом отношениях она не пользовалась правами мужа, обязанности жены и матери — вот что было сферой ее деятельности и она пользовалась общим поклонением за ревностное исполнение этих обязанностей. В то время как муж ее был на поле брани, управление домом и общее ведение дел по хозяйству переходило целиком на нее. Воспитание юношества, даже его защита лежали на ней. И воинские знания, о которых была речь выше, получали здесь свое практическое применение.

XV

Как солнце освещает своими лучами сначала верхушки гор и холмов, а потом уже долины и низменности, так этическая система бусидо, бывшая сначала достоянием правителей — воинского класса, мало-помалу сообщила свои принципы народу — государственной массе. Добродетели не менее заразительны, чем пороки. Ни кастовая обособленность, ни разность положения не могут противиться громадной силе морального влияния. Всем тем, что Япония представляет из себя теперь, она обязана самураям. Они были не только плодом национальной культуры страны, но и ее корнем. Ни один лучший дар неба не минул их.

Прогулки по народным увеселениям и празднествам, посещение театров и домов рассказчиков, поучения с кафедр проповедников, музыкальные произведения, романы и повести — все говорит о том влиянии, какое имели самураи на жизнь: главные темы для всего этого берутся из жизни самурая. Крестьянам, сидящим около домашнего огонька, никогда не прискучивает повторять по многу раз историю приключений Ёсицунэ и его храброго приближенного Бэнкэй или же историю о двух отважных братьях Сога. Мальчишки жадно прислушиваются к этим рассказам, и их сердца зажигаются удивлением перед подвигами этих рыцарей; конторщики и мальчишки в лавочках после дневной работы, закрывши амадо (ставни), собираются вместе, рассказывают друг другу истории о Нобунага и Хидэёси и засиживаются до рассвета, с жадностью внимая друг другу. Малых ребят учат рассказывать о приключениях Момотаро, победителя орды чудовищ. Даже девушки так пропитаны любовью и уважением к рыцарским подвигам и добродетелям, что лучшим и самым приятным для них делом является слушать и петь романсы, сложенные в честь самураев.

(Книга из электронной библиотеки сайта http://ki-moscow.narod.ru)

Самурай вырос в лучший идеал всей нации. «Как между цветками вишневый — царь, так между людьми самурай — господин»,— любят часто повторять японцы. Чуждые преследования всяких коммерческих целей, рыцари не покровительствовали торговле, но не существовало никакой человеческой деятельности, никакого направления мысли, где бусидо не участвовало бы своим влиянием. Интеллектуальное и нравственное развитие Японии есть продукт рыцарства.

Насколько бусидо имело влияния на все классы общества, видно из факта возникновения класса людей, известных под именем отоко-датэ, природных вождей демократии. Это были настоящие молодцы — все в них показывало силу и мощь при благородстве натуры. Защитники народных прав, каждый из них имел под своим покровительством от ста до тысячи душ, которые поручали им себя так, как это делали самураи по отношению к даймё, со всеми членами своего тела, жизнью, имением и земными почестями.

Молодой самурай, примеряющий доспехи. По Хокусаю

Многими путями бусидо проникло в массу из общества, где оно возникло и выросло, а засим действовало как дрожжи, подвергая брожению нравственные устои всего народа. Принципы рыцарства, находившие себе сначала подражание в народе в очень немногом и не у многих, сделались со временем душою народа. И хотя чернь не могла подняться до высоты моральных требований высшего класса, но все же должно сказать, что Ямато дамаст, т. е. японский дух, выразился в самурайстве.

Не умертвила ли западная цивилизация, во многом воспринятая страной, всего, что выработало древнее рыцарство? Было бы очень горько сказать, что душа нации может умереть так скоро. Только очень бедная душа может лишиться так легко влияния, которое было самым сильным из всех в продолжение семи-восьми столетий. Совокупность элементов, составляющих сущность национального характера, так же могущественна и непреодолима,

как специфические особенности рода — плавники у рыбы, клюв у птицы, зубы плотоядных животных. Лебон говорит, что качества и недостатки народного характера составляют исключительную принадлежность нации. Это скалы, которые волна обмывает в продолжении многих столетий, прежде чем они сделаются вполне гладкими.

Хотя и нельзя сказать, что черты характера, которые бусидо отразило на нацию и на самураев в особенности, непреодолимы, тем не менее несомненно, что они далеко еще не утратили своей жизненности и сейчас. Будь самурайство простой физической силой, державшей страну семь-восемь столетий, и тогда влияние его не могло прерваться в двадцать пять-тридцать лет. «В каждом из нас течет кровь людей, живших за тысячу лет прежде нас»,— говорит французский экономист Шейссон.

Бессознательная, стихийная власть бусидо составляет и теперь движущую силу нации и отдельных личностей. Государственные люди, бывшие главными деятелями при начале новой эры японской жизни, не знали другого учения кроме бусидо. Прочтите биографии строителей современной Японии — Сакума, Сайго, Окубо и Кидо, не говоря о живущих Ито, Окума, Итагаки и других, вы увидите, что все, что было сделано ими, сделано под влиянием самурайства.

Переходное состояние Японии — факт, известный всему миру. При открытии портов для иностранной торговли, при всех нововведениях в стране, при изучении западных идей и знаний одним из сильнейших мотивов было чувство чести — черта самурайства. Вежливость народа, о которой пишут и говорят все путешественники, бывшие в Японии,— наследство рыцарства. Выносливость, храбрость, отважность воина, воспитанного в соответствующих традициях, достаточно доказана в китайско-японскую войну. Есть ли нация более лояльная и патриотичная, чем японская? Японцы с гордостью могут ответить, что нет. И за все это японцы должны быть благодарны этике бусидо. Но влиянием же бусидо на нацию объясняются и народные недостатки. Например, факт, что бусидо не покровительствовало и не развивало метафизических и философских наклонностей людей, сказался в том, что до сих пор японцы не внесли в историю мысли никакого значительного вклада. Исключительное положение, в которое были поставлены самураи, развивало, при неблагоприятных условиях воспитания, чванство перед низшими. Учтивость японца-рыцаря иногда переходит границы и становится льстивостью. Торгашество в коммерции, как не раз уже было замечено, явилось следствием ненормального отношения самураев к этого рода человеческой деятельности. Указывают на то, что японец — герой до известного предела; дойдя до известной черты, за которой, по его сознанию, борьба бесполезна, он добровольно осуждает себя на смерть. И эта черта есть следствие влияния этики бусидо. В отношении к своему патрону, как мы видели, бусидо требовало покорности до известной степени; если патрон посягал на совесть и убеждения вассала, то последний, видя тщетность своих доводов, должен был добровольно осудить себя на смерть - совершить харакири То же самое мы видим по отношению к высшему патрону - судьбе. Если борьба в жизни по сознанию японца, представляется невозможной, то он смиряется и умирает Бесстрастность физиономии японца, на которой трудно прочитать следы страданий и горя, явилась следствием исторического воспитания в принципах бусидо Бусидо требовало умения владеть собой и не в коем случае не выставлять наружу того, что в данное время волнует душу. И это отразилось на физиономиях японцев тем, что они имеют вид как бы равнодушный, чуждый подвижности,-свойство которое свидетельствует об отражениях душевных волнении. К их лицам неприменима русская пословица «лицо есть зеркало души». Порядок при котором все приносилось и делалось в пользу патрона, развил в японце умение следить за действиями своего врага, умение узнавать все, что тот ни предпринимает, и извлекать из этого возможную пользу для себя.

(Книга из электронной библиотеки сайта http://ki-moscow.narod.ru)

И так везде и во всем сказывается влияние бусидо, живое и могущественное еще и теперь.

XVI

Но дни бусидо уже сочтены. Если возможно сравнение между рыцарством западно-европейским и бусидо в Японии, то с положительностью можно сказать, что судьба того и другого должна быть одинаковой. Одно из

существенных отличий японского рыцарства от западно-европейского -то, что когда в Европе пал феодализм и через это рыцарство лишилось своей опоры, оно нашло для себя другую опору — церковь. В Японии после падения феодализма никакая религия не может дать теперь соков, нужных для питания бусидо; отсюда когда мать этого института — феодализм — пал, бусидо осталось сиротой и нет средств, которые дали бы ему возможность снова развиться. Настоящая военная организация могла бы взять бусидо под свое покровительство, но всякий знает, что новейшее воинское искусство дает слишком мало для развития рыцарских добродетелей. Синтоизм, который питал бусидо при его возникновении, уже потерял свою жизненную силу. Седые мудрецы Китая вытесняются философами Европы, вроде Бентама или Милля. Нравственные теории, льстящие шовинистским тенденциям данного времени и научающие хорошо приноравливаться к обстоятельствам, уже изобретены и предлагаются в массе; резким отголоском они проходят через толстые журналы в Японии. Власть и правительство, все против принципов бусидо. Падение церемониального кодекса, или, другими словами, распространение вульгарного элемента в жизни, считающейся естественной между ремесленным классом населения, есть одно из тяжелейших явлений японской жизни в глазах людей утонченных вкусов. Непреодолимое шествие победоносной демократии, которое не терпит ни вида, ни формы правды (а бусидо, построенное на началах идеалистической этики, было правдой, монополизированной теми, кто был культурен и образован), грозит и совсем подорвать могущественное влияние бусидо на жизнь. Современные общественные силы настроены враждебно к маленькому культурному классу в Японии Новейшее общество не может допустить существования «чисто личных обязательств в пользу интересов отдельной касты». Прибавьте к этому прогресс в народном воспитании, в промышленности, в искусствах, жизненном обиходе, общем строе деревенской и городской жизни, и будет ясно, что ни острие меча самурая, ни лучшая стрела буси не могут остановить течения жизни, действующего разрушительным образом на бусидо. Правительство, построенное на остатках рыцарских добродетелей, попадает в руки крючкотворцев, законников и жадных политиканов.

История учит нас, что государство, основанное на воинственных началах, будет ли оно вроде Спарты или вроде Римской империи, никогда не может быть вечным Ясно и понятно, что воинские инстинкты, могущие доказать благородство человеческой натуры в известном направлении, недостаточны для развития всех качеств души человека. Нам известно по истории, что под инстинктивной потребностью битвы нередко кроется божественный инстинкт любви. И мы видели, что синтоизм, Мэн-цзы и Ван Янмин ясно учили всему этому но бусидо и все другие нравственные учения с воинствующим направлением, применяясь практически, часто оставляют в стороне и забывают идеалы милосердия и любви; нравственные же требования становятся шире и глубже за последнее время, потому что сама жизнь все расширяется и расширяется. Когда условия общества изменили так, что они стали не только противны бусидо, но и враждебны ему, ясно, что уже приходит время похоронить этику воинов. Трудно указать время, когда идеалы рыцарства умрут, так же точно как трудно указать и начало их возникновения. Формально феодализм был объявлен уничтоженным в 1870 году — это было сигналом и к падению бусидо. Указ, вышедший пятью годами позже, запрещающий носить мечи, уничтожил «не имеющее никакой ценности украшение жизни, дешевую защиту нации — то, что воспитывало мужественные чувства и пробуждало желание геройских подвигов»; взамен он возродил к жизни «софистов, экономистов и статистиков».

И вот говорят, что Япония выиграла последнюю войну с Китаем благодаря, главным образом, тому, что имела ружья Мурата и пушки Круппа, и что эта победа была следствием изучения новейших методов ведения войны. Но это меньше чем половина правды. Разве на пианино лучшей фабрики в мире могут быть хорошо разыграны рапсодии Листа или сонаты Бетховена немастерской рукой?! Или, если бы пушки выигрывали сражения, то почему Луи Наполеон не побил пруссаков со своими митральезами, или англичане, располагавшие всем лучшим, что может дать современная механика, не могли победить буров? Нет нужды повторять ту банальную истину, что во всем этом большее значение имеет дух, который животворит и без которого самые лучшие снаряды приносят очень маленькую пользу. Лучшие пушки и орудия в руках невоина не выстрелят хорошо, и самая новейшая система воспитания не может труса обратить в героя. В тех битвах при Ялу, в Корее и Манчжурии был дух предков — японцев-рыцарей, руководивший движениями и запечатлевшийся на скрижалях сердца потомков. Он далеко еще не умер и теперь, этот животворящий дух предков-воинов. Бессознательная стихийная сила его еще долго будет властвовать над душой японца. Для того, чтобы зерна новых идей, зароненные в душу японца, ассимилировались со всем существом его, требуется не один десяток лет, да и все новые течения должны пройти через самурайство, которое не может не оставить на них следа.

От этической системы феодальной Японии, как и от замков и вооружения рыцарей, весьма вероятно, скоро не останется ни следа, и новые нравственные теории, подобно фениксу, будут появляться и находить последователей среди японцев, ведя их по пути прогресса. Желательно и несомненно исполнение такого пророчества; но мы не должны забывать, что феникс встает из своего собственного пепла, и что никакая птица не летает на крыльях, заимствованных со стороны, от другой птицы. «Царствие Божие внутри нас»,— оно не приходит, падая с неба, и нельзя привезти его на пароходе из-за моря. Семена царствия

(Книга из электронной библиотеки сайта http://ki-moscow.narod.ru)

Божия, как засвидетельствовано и подтверждено японской жизнью, расцвели в бусидо. Наши дни — дни заключительные для бусидо; и, перед тем, как принести бусидо полные плоды, являются во всех отношениях другие источники света и правды, силы и красоты, и между ними нет ничего, что бы вполне могло заменить прежде бывшее. Недостатки и достоинства материализма и утилитаризма находят последователей между людьми, которые любят умствовать и имеют половинчатую душу. Другая этическая система, которая может еще бороться с материализмом и утилитаризмом, это христианство; но оно еще не сняло с себя исторических наслоений двух тысяч лет.

И чем бусидо будет заменено, христианством ли или материалистической философией, сказать трудно. Не имея догматов и не будучи заключено в формулы, оно не имеет и средств, чтобы бороться с первым, что будет иметь претензию заменить его. И оно рассеется подобно вишневому цветку при первом веянии новых учений. Но общая его сущность никогда не погибнет. Разве кто скажет, что стоицизм умер? Он умер как система, но жив как добродетель; его влияние сказывается на всех отраслях жизни: в философии западных наций, в юриспруденции всего цивилизованного мира. Бусидо, как независимый кодекс морали, может исчезнуть, но его жизненная сила не исчезнет с земли; воспитание в воинском духе и рыцарских чувствах пройдет, но свет и слава рыцарства будут ярко блистать на их развалинами. И будет встать и красоваться из далекого прошлого своими идеалами добра, истины и красоты, давая возможность всем насладиться прелестью бывшего.

1 Обязательное условие. (Лат.)

2 Сверток  бумаги, шелка,  или другой материи, висящий на стене, с изображением на нём картины или надписи

3 Способ действия. (Лат.)

4 Смысл существования. (Фр.)

5 Юридически. (Лат.)

6 Имеется в виду доска для игры в го. (Примеч. ред.)

7 Приобщение к оружию. (Лат.)

8 Имеются в виду баклажаны (англ, egg-plant). (Приме,, ред.)