Часть 3.

Его голос он впервые услышал на острове, куда отправился вскоре после того, как отошел от дел. Он стоял тогда на пляже, он страдал, но отчаянно старался поверить, что страдание это окончится. В этот миг он увидел закат — и зрелища прекрасней не было в его жизни. И тогда же вновь и с небывалой силой нахлынуло отчаяние, и он приблизился к самому краю пропасти, разверзшейся у него в душе — произошло это потому, что этот прекрасный закат заслуживал, чтобы его увидели жена и дочери. Он разрыдался, ибо предчувствовал, что никогда больше ему не выбраться из бездны.

И в этот миг сочувственный, дружелюбный голос сказал ему, что он не один, что все, случившееся с ним, исполнено потаенного смысла, а смысл этот заключается в том, чтобы показать — судьба каждого определена и расчислена. От трагедии не уйти, и, что бы мы ни делали, как бы ни старались, нам не дано изменить путь, по которому мы неуклонно движемся ко злу.

«Добра не существует вовсе. Добродетель — это всего лишь один из ликов ужаса, — слышал он. — Когда человек понимает это, ему становится ясно, что наш мир — всего лишь игрушка, которой забавляется Бог».

И сразу же вслед за тем голос — а тот, кому принадлежал он, назвал себя властелином этого мира, единственным обладателем сокровенного знания обо

всем, что происходит на земле, — начал рассказывать ему о людях, окружавших его на пляже.

Вот образцовый отец семейства, в эту минуту собиравший вещи и помогавший детям одеваться, — он хотел бы завести романчик с секретаршей, но опасается гнева жены. Вот жена, которой хотелось бы работать и обрести независимость — но она боится мужа. Вот их дети, которые так хорошо себя ведут — но это от страха наказания.

Вот девушка, в одиночестве читающая под навесом книгу, — она притворяется беспечной, а на самом деле трепещет от перспективы на всю жизнь остаться одной.

Вот юноша с теннисной ракеткой — его душа полна ужаса при мысли о том, что ему придется оправдывать надежды, возлагаемые на него родителями.

Вот официант, подающий богатым клиентам тропические коктейли, — он боится, что его могут в любую минуту уволить.

Вот студентка — она хотела стать танцовщицей, но испугалась соседских сплетен и пересудов и теперь готовится в адвокаты.

Вот старик, который бросил курить и не притрагивается к спиртному, уверяя всех, будто то и другое ему разонравилось, — а на самом деле у него в ушах шумит, как ветер, страх смерти.

Вот по кромке прибоя, взметая водяные брызги, пробежали смеющиеся молодожены — а на самом деле их снедает тайный страх, что они станут дряхлыми, немощными, непривлекательными.

Вот машет кому-то рукой загорелый, улыбающийся господин, на виду у всех подкативший в дорогом автомобиле, — а на самом деле он испытывает ужас перед неминуемым и скорым разорением.

Вот взирает на это райское житье владелец отеля, который для того, чтобы все были довольны и веселы, и сам из кожи вон лезет, и служащим своим спуска не дает, — а на самом деле в душе его ужас, ибо он знает, что, стоит лишь чиновникам захотеть, при всей его безупречной честности отыщутся в его бухгалтерских документах любые нарушения.

Прекрасный пляж, вечер такой, что дух захватывает, а в душе каждого из этих людей гнездится страх. Страх одиночества, страх темноты, которую разыгравшееся воображение заселяет собственными демонами, страх сделать такое, что нарушит писаные и неписаные правила хорошего тона, страх Божьего суда, страх людской молвы, страх правосудия, карающего за любой проступок, страх рискнуть и все потерять, страх разбогатеть и столкнуться с завистью окружающих, страх любить и быть отвергнутым, страх попросить прибавки к жалованью, принять приглашение, отправиться в незнакомые

края, не суметь объясниться на иностранном языке, не произвести выгодного впечатления, страшно стариться, страшно умирать, страшно, что заметят твои недостатки, страшно, что не заметят твои дарования, страшно, что ты со всеми своими достоинствами и недостатками останешься незамеченным.

Страх, страх, страх. Жизнь идет в режиме террора, под дамокловым мечом. «Я надеюсь, что это тебя немного успокоит, — слышал он голос своего демона. — Не ты один пребываешь в ужасе — все так живут. Разница лишь в том, что через самое трудное ты уже прошел: то, чего ты больше всего боялся, уже воплотилось в действительность. Тебе нечего больше терять, а вот все остальные существуют, постоянно ощущая ужас; одни сознают это, другие пытаются не обращать внимания, но все знают, что он — рядом и в конце концов овладеет ими».

Может показаться невероятным, но от этих речей чужестранец испытал облегчение — словно чужое страдание приглушало его собственную боль. С той минуты присутствие демона становилось все более постоянным. Так продолжалось два года, и от сознания того, что демон полностью завладел его душой, ему не становилось ни грустно, ни весело.

По мере того как он осваивался в обществе дьявола, он все чаще пытался расспросить его о природе Зла, но ни разу не получил четкого и определенного ответа.

«Бессмысленно допытываться, по каким причинам я существую. Если тебе непременно нужно объяснение, можешь сказать самому себе, что я — то наказание, которое определил себе Бог за то, что в минуту рассеяния решил сотворить Вселенную».

И, поскольку дьявол избегал говорить о себе, чужестранец сам принялся отыскивать все и всяческие упоминания о преисподней. Он обнаружил, что в священных книгах едва ли не каждой религии говорится о некоем «месте наказания», куда отправляется бессмертная душа человека, при жизни совершавшего преступления против общества. Да, как правило, — именно против общества, а не против личности. Расставшись с телом, уверяли иные книги, душа переплывает реку, встречает пса и входит в двери, из которых уже не выйдет никогда. Бренные останки человека кладут в могилу, а потому и место, где предстоит страдать его душе, описывается обычно как царство тьмы, находящееся под поверхностью земли. А на мысли о том, что там внутри бушует пламя, наводили людей извержения вулканов, и воображение подсказывало, что грешные души пожирает негаснущий огонь.

В одной арабской книге нашел чужестранец интереснейшее описание загробных мук; покинувшая тело душа  должна пройти по мосту, который не шире бритвенного лезвия (куда ведет он, в книге не говорится); по правую руку от него — рай, а по левую — концентрические круги, ведущие в темные глубины земли. Грешник несет в правой руке свои добрые дела, а в левой — свои прегрешения, и в зависимости от того, что перевесит, упадет он на ту сторону, какую заслужил своей земной жизнью.

В христианском вероучении описывается место, где слышатся плач и скрежет зубовный.

В иудаизме — подземная пещера, где места хватит лишь для определенного числа душ: в тот день, когда ад переполнится, наступит конец света.

Ислам толкует ад как огонь, который пожирает всех, «если только Всевышний не захочет поступить иначе».

Для индуистов ад никогда не был местом вечного мучения, поскольку приверженцы этой религии верят, что по прошествии определенного времени душа перевоплотится, чтобы искупить свои грехи там же, где они были совершены, — то есть на этом свете. Тем не менее и в этой религии существует 21 вид загробных мучений, каждому из которых отведено определенное место в так называемых «подземных краях».

Буддисты также различают виды наказаний, которым может подвергнуться душа в загробном мире: восемь адов огненных и восемь ледяных, а сверх того — некое  царство, где грешник не чувствует ни жары, ни холода, но обречен вечно испытывать голод и жажду.

Однако по изобретательности никто не может сравниться с китайцами; они — не в пример прочим, помещавшим ад под землю, — считают, что души грешников отправляются на гору, называемую Малой Железной Изгородью и окруженную другой, Большой Железной Изгородью. Между ними и располагаются друг над другом восемь больших адов, каждый из которых управляет шестнадцатью малыми, а те, в свой черед, — десятью миллионами подчиненных им. Китайцы также считают, что легионы демонов и чертей состоят из грешников, уже отбывших срок своего наказания.

Вот и получается, что только они, китайцы, убедительно объясняют происхождение и природу дьяволов — на собственной шкуре испытав, что такое зло, они стремятся перенести его на других, создавая вечный цикл возмездия.

«Вероятно, то же самое происходит и со мной», —сказал сам себе чужестранец, припомнив слова Шанталь. Услышал их и дьявол, а услышав, осознал, что лишился части1 с таким трудом завоеванной территории. Вернуть ее можно было лишь одним способом — не допускать, чтобы в душе чужестранца возникало сомнение.

«Да, ты сомневаешься, — сказал он. — Но ужас остается. История о виселице очень хороша и прекрасно все объясняет: люди добродетельны потому, что существует ужас. Но по самой сути своей они отягощены злом, и все они — мои потомки».

Чужестранец дрожал от холода, но все не решался закрыть окно.

— Боже, я не заслужил того, что случилось со мной. Если Ты сотворил это со мной, я могу сделать то же самое с другими людьми. Это будет справедливо.

Дьявол испугался, но промолчал, поскольку не хотел показать, что и сам испытывает ужас. Его подопечный богохульствовал и оправдывал свои деяния, но впервые за два года услышал дьявол, как тот обращается к небесам.

Дурной знак.

 

 

 

«Добрый знак», — такова была первая мысль Шанталь? когда она услышала гудок подъехавшего хлебного фургона. Жизнь в Вискосе шла по раз и навсегда заведенному распорядку: люди выходили из дому, покупали хлеб, и впереди у них еще суббота и воскресенье, в течение которых они будут обсуждать безумное предложение чужестранца, а потом, в понедельник, — не без угрызений совести — соберутся посмотреть, как он покидает их город. И вот тогда она, Шанталь, и поведает своим землякам, какое пари заключила и выиграла. Она оповестит их о том, что они одержали верх в этой битве и разбогатели.

 

Нет, ее, конечно, не причислят к лику святых, как Савиния, но на протяжении многих и многих десятилетий будут жители Вискоса вспоминать ее — ту, кто избавил город от второго пришествия Зла; может быть, о ней сложат легенды; может быть, будущие горожане расскажут детям, что вот жила-была такая Шанталь, и была она хорошенькая, а вот поди ж ты — единственная из всей городской молодежи — не уехала из Вискоса, ибо сознавала — ей предстоит исполнить свое предназначение. Пожилые богомолки поставят свечку за упокой ее души, юноши затоскуют по этой героине, увидеть которую им будет не дано.

Шанталь, преисполнившись гордости, вдруг вспомнила, что надо держать язык за зубами и не сболтнуть ненароком о принадлежащем ей слитке, а то ведь в конце концов ее убедят, что, если она не разделит и свою долю между всеми горожанами, ее никак нельзя будет счесть святой.

Что ж, она на свой манер помогает чужестранцу спасти душу, и это ей зачтется перед Богом, когда придет час держать ответ за все, что сделала она в жизни. Впрочем, судьба чужестранца не слишком ее занимала, и мечтала она только о том, чтобы поскорее пролетели эти двое суток, ибо уже не было больше мочи хранить в душе эту тайну.

Люди в Вискосе были ничем не хуже и не лучше жителей соседних городов, но в одном Шанталь была убеждена непреложно — совершить убийство они не могли. А теперь, когда история со слитками получила всеобщую огласку, никто из жителей не решился бы в одиночку проявить инициативу: во-первых, потому что награда будет разделена на всех поровну, а Шанталь не знала никого, кто стал бы рисковать ради чужой прибыли.

Во-вторых, если бы даже горожане и пошли на такое — во что Шанталь не верила ни одной минуты, — то в убийстве должно было бы принять участие все население Вискоса, за исключением разве что человека, предназначенного в жертву. Если хоть один человек выступит против — а за неимением других таким человеком станет она, — всем жителям Вискоса грозит разоблачение и арест. Лучше быть бедным и честным на свободе, чем богачом за решеткой.

Спускаясь по ступенькам, Шанталь вспоминала, что даже выборы мэра — в крохотном городке с тремя улочками — вызвали жаркие споры и разделили жителей Вискоса на разные партии. Когда же задумали разбить детский парк в нижней части города, начались столь ожесточенные дебаты, что строительство так и не было начато, — одни говорили, что в Вискосе нет детей, другие уверяли, что вот построим парк —дети и вернутся; родители, приехав в отпуск, заметят перемены к лучшему и привезут детей в отчий край. Споры начинались по любому поводу — спорили о том, хорош ли хлеб, о том, сколько должна стоить лицензия на отстрел дичи, о том, существует ли или нет проклятый волк, о странном поведении старой Берты и — весьма вероятно — о тайных свиданиях Шанталь Прим с некоторыми постояльцами гостиницы. Впрочем, пока еще никто не отваживался говорить об этом ей в глаза.

Шанталь подошла к хлебному фургону, впервые в жизни держась так, будто играла в истории Вискоса самую главную роль. До сегодняшнего дня была она беззащитной сиротой, бедной девушкой, которая так и не сумела выйти замуж, официанткой и уборщицей в баре, несчастным существом, ищущим спутника. Но пройдут двое суток — и все будут целовать ей ноги, благодарить за щедрость и великодушие, и того и гляди предложат баллотироваться на пост мэра на ближайших выборах (она, пожалуй, откажется, чтобы подольше побыть в новом своем качестве и сполна насладиться непривычной славой).

Люди, собравшиеся у фургона, покупали хлеб молча. Все повернулись к Шанталь, но никто не произнес ни слова.

— Что это творится в вашем Вискосе? — осведомился водитель. —Умер кто-нибудь?

— Нет, — отвечал ему кузнец, который тоже пришел за хлебом, не воспользовавшись тем, что в субботнее утро он мог бы поспать подольше. — Просто кое-кто у нас скверно ведет себя, и нас это беспокоит.

Шанталь стояла, не понимая, что происходит.

— Бери, что тебе надо, — услышала она чей-то голос. — Он торопится.

Девушка машинально протянула деньги и получила хлеб. Водитель фургона пожал плечами, как бы показывал,  что не в силах уразуметь смысл происходящего протянул ей сдачу, сел за руль и уехал.

— Ну, теперь я спрошу: «Что это творится в нашем Вискосе?» — сказала она, и от страха — громче, чем позволяли приличия.

— Сама знаешь, что происходит, — ответил кузнец. — Толкаешь нас на преступление в обмен на деньги.

— Никуда я вас не толкаю! Я всего лишь сделала так, как велел мне чужестранец. Вы что — с ума все посходили?!

— Как видно, это ты с ума сошла. Как ты могла выполнять поручения этого безумца?! Зачем тебе это было нужно? Что ты на этом выиграла? Хочешь, чтобы наш город стал адом, как в той истории, что поведал Ахав? Ты потеряла достоинство и утратила честь!

Шанталь задрожала.

— Нет, я вижу, вы рехнулись! Да неужели кто-нибудь из вас всерьез воспринял это пари?!

— Оставьте ее, — сказала хозяйка гостиницы. — Нам пора варить кофе к завтраку.

Люди постепенно разбрелись. Шанталь продолжала дрожать, прижимая к себе хлеб и не в силах сдвинуться с места. Ее земляки, вечно и по всякому поводу спорив-

 

шие друг с другом, впервые пришли к единодушному выводу — она виновата! Не чужестранец, не пари, а она, Шанталь Прим, подстрекает их к преступлению. Наверное, мир перевернулся.

Она оставила хлеб у дверей своего дома и зашагала прочь из города по направлению к горам. Ей не хотелось ни есть, ни пить. Ей вообще ничего не хотелось. Она вдруг поняла нечто очень важное, и это понимание переполняло ее душу страхом, ужасом, паникой.

Водителю фургона никто ничего не сказал.

Было бы естественно, чтобы подобное событие обсуждалось и комментировалось — с негодованием или со смехом, — однако паренек, на своем фургоне привозивший в Вискос хлеб и сдобу, так и не узнал, что же творится в городе. Да, в тот день жители впервые оказались заодно, и никто не пожелал обсуждать с посторонним случившееся накануне вечером — хотя о том, что произошло в баре, знали уже решительно все. И все бессознательно вступили в заговор молчания.

А может быть, каждый из них в глубине души воображал невообразимое, прикидывал возможности невозможного.

Ьерта подозвала ее к себе. Старуха сидела на прежнем месте, занимаясь бесполезным наблюдением за жизнью города — бесполезным потому, что уже вошла в Вискос опасность, причем более грозная, чем можно было себе представить.

— Мне не хочется разговаривать, — сказала Шанталь. — Не могу ни думать, ни действовать, ни говорить о чем бы то ни было.

— В таком случае просто присядь рядом и послушай.

Из всех, кого Шанталь встретила утром, одна лишь старуха Берта отнеслась к ней участливо. Девушка не только присела рядом, но и обняла ее. Некоторое время они так и сидели, а потом Берта нарушила молчание.

— Ступай в лес, остынь немного, чтобы рассуждать здраво. Ты ведь сама понимаешь, что дело тут не в тебе. Да и они это понимают, но им нужен виновный.

— Это чужестранец!

— Мы-то с тобой знаем, кто он такой. Мы — и больше никто. Все прочие хотят верить в то, что их предали, что ты должна была рассказать обо всем раньше, что ты не доверяла им.

— Предали?

— Да-

— Но почему они хотят верить в это?

— Подумай. ;:-Шанталь подумала. Потому что им нужен тот, на коср можно взвалить вину. Потому что им нужна жертва. -

— Не знаю, чем все это кончится, — сказала Берта. — В нашем городе живут люди порядочные, но, как ты сама сказала, — немного трусоватые. Так что, может, и лучше будет, если ты переберешься на время куда-нибудь подальше.

Старуха, наверное, шутит — кто мог всерьез отнестись к пари, предложенному чужестранцем? Да никто. А кроме того, Шанталь некуда ехать, да и денег у нее нет.

Как это нет? А слиток золота, который дожидается ее в лесу и может перенести куда угодно, в любой уголок планеты? Но Шанталь даже думать об этом не хотела.

В эту самую минуту, словно по иронии судьбы, прошел мимо них чужестранец и, как всегда по утрам, направился в горы. Поравнявшись с ними, он молча кивнул и двинулся дальше. Берта проводила его взглядом, а Шанталь оглянулась по сторонам, пытаясь понять, видел ли кто-нибудь из горожан, как поздоровался с ними чужестранец. Скажут еще, что она с ним в сговоре. Скажут, что они обмениваются тайными знаками.

— Он что-то очень сумрачен сегодня, — промолвила старуха. — Странно.

— Может быть, понял — то, что он затеял в шутку, принимает нешуточный оборот.

— Нет-нет, тут что-то другое. Сама не знаю, но... впрочем, похоже... нет, не могу взять в толк.

«Муж мой должен знать», — подумала Берта, ощутив томительное беспокойство, зарождавшееся где-то по левую руку от нее. Но сейчас было не время говорить с мужем.

— Я вспомнила Ахава, — сказала она.

— Слышать ничего не хочу ни про Ахава, ни про истории, ни про что на свете! Я хочу только одного — чтобы все стало таким, как прежде, чтобы Вискос со всеми его недостатками не погиб из-за безумной выходки одного человека!

— Мне кажется, ты и сама не знаешь, как сильно ты любишь наш город.

Шанталь снова проняла дрожь. Берта обняла ее, положила ее голову себе на плечо, успокаивая, словно дочь, которой никогда у нее не было.

— Ахав поведал людям историю про рай и ад, которая некогда из уст в уста передавалась от родителей к детям, а ныне позабыта. Как-то раз шли по дороге человек, конь и собака. Когда проходили они мимо огромного дерева, попала в него молния и испепелила всех троих. Однако человек не сразу понял, что уже покинул этот мир, и продолжал путь вместе с конем и собакой — порой покойникам требуется некоторое время, чтобы осознать перемену своей участи.

При этом Берта подумала о своем муже, который настойчиво просил, чтобы она не удерживала девушку, ибо он должен сообщить ей нечто очень важное. Не пришло ли время объяснить ему, что его уже давно нет в живых, а потому он и не должен прерывать ее рассказ?

— Путь был долог и шел в гору, солнце пекло нещадно, и все трое измучились от жары и жажды. И вот за поворотом открылся им величественный мраморный портал, а за ним — площадь, вымощенная чистым золотом. Посередине бил фонтан холодной и чистой воды. Путник направился к стражу, охранявшему вход.

— Здравствуй.

— Здравствуй.

— Как называется это прекрасное место?

— Это — рай.

— Как славно, что мы добрались до рая, нам очень хочется пить.

— Можешь войти и пить, сколько захочешь.

— Но мои конь и собака тоже страдают от жажды.

— Очень сожалею, — ответил страж. — Но животным сюда нельзя.

Путник огорчился, потому что жажда мучила его нестерпимо, но в одиночку пить не стал, а поблагодарил стража и пошел дальше. Долго шагали они вверх по  склону и совсем выбились из сил, но вот наконец увидели некое поселение, обнесенное покосившейся и ветхой деревянной оградой, а за ней — немощеную дорогу, с обеих сторон обсаженную деревьями. В тени одного из них лежал, прикрыв лицо шляпой, какой-то человек и, по всей видимости, спал.

— Здравствуй, — поздоровался путник.  Тот молча склонил голову в знак приветствия.

— Я, мой конь и моя собака умираем от жажды.

— Вон за теми камнями есть источник. Пейте вволю.

Путник, конь и собака пошли к источнику и утолили жажду.

Потом путник вернулся, чтобы поблагодарить.

— Приходите, всегда будем вам рады, — отвечал тот.

— А не скажешь ли, как называется это место?

— Рай.

— Рай? А страж у мраморного портала сказал нам, что рай — там.

— Нет, там не рай. Там — ад.

— Отчего же вы не запретите им называться чужим именем! — растерялся от неожиданности путник. — Эти ложные сведения могут вызвать страшную путаницу

Ничуть не бывало; на самом деле они оказывают нам большую услугу. У них остаются все те, кто оказывается способен предать лучших друзей.

Берта погладила Шанталь по голове, почувствовав, что там Добро и Зло ведут непрекращающуюся схватку, и посоветовала девушке пойти в лес, спросить у природы, куда должно идти городу.

— Ибо я предчувствую, что и наш маленький рай, прилепившийся к здешним горам, готов предать друга.

— Нет, Берта, ты ошибаешься. Ты — человек Другого поколения, в твоих жилах течет кровь тех злодеев, которые когда-то населяли Вискос, а во мне их кровь уже сильно разбавлена. Здешние люди исполнены достоинства. А если у них нет достоинства, то есть взаимное недоверие. А нет взаимного недоверия — значит, есть страх.

— Ну, хорошо, пусть я ошибаюсь, но ты сделай то, что я говорю. Послушай голос природы.

Шанталь ушла. А Берта обернулась к призраку мужа, прося его успокоиться, ибо не пристало мешать ей, человеку не то что зрелому, а уже и престарелому, когда она пытается дать добрый совет девушке и вразумить ее. Она уже научилась заботиться о себе — теперь надо было позаботиться о Вискосе.

Муж в ответ сказал, что следует соблюдать осторожность и не давать Шанталь столько советов, ибо никому на свете не ведомо, как повернется эта история и чем она закончится.

Берта удивилась, ибо считала — покойники знают все, и в конце концов разве не он предупредил ее о надвигающейся опасности? Может быть, он совсем одряхлел, выжил из ума и, помимо желания есть суп непременно одной и той же ложкой, появились у него новые чудачества?

Муж возразил ей, что это она состарилась, ведь возраст покойников пребывает неизменным. Еще сказал, что, хоть им и ведомо кое-что из того, что живые не знают, не сразу, но лишь по прошествии известного времени попадают они туда, где обитают высшие ангелы, он же лишь недавно завершил свои земной путь — еще и пятнадцати лет не прошло — и ему еще многому предстоит научиться, многое познать, несмотря на то, что и сейчас может оказать ей немалую помощь.

Берта осведомилась, удобней ли, красивей ли место, где обитают высшие ангелы. Муж сказал ей на это, что хватит, мол, дурака валять — все силы надо устремить на спасение Вискоса. Не то чтобы его это дело особенно занимало — он ведь уже был покойником, а тема перевоплощения покуда всерьез не поднималась (хоть кое-какие разговоры на этот счет велись), да и потом, даже если бы реинкарнация была делом возможным, он бы лично предпочел возродиться к новой жизни в новом же, незнакомом месте. Так что хлопочет он исключительно о том, чтобы его супруга в спокойствии и уюте прожила отпущенный ей остаток дней.

«Об этом можешь не беспокоиться», — подумала Берта. Но муж ее совету не внял: он хотел, чтобы она не сидела сиднем, а что-нибудь предприняла. Если Зло одержит победу — пусть хоть в этом маленьком, всеми забытом городке с тремя улочками, площадью и церковью, — оно может распространиться дальше, захватить всю долину, округу, страну, континент, моря и весь мир.

 

 

 

 

Хотя проживал в городе Вискосе 281 житель, из которых Шанталь была самой молодой, а Берта —самой старой, верховодили в нем всего человек пять: хозяйка гостиницы, отвечавшая за прием и пребывание туристов; священник, на попечении которого были души; мэр, занимавшийся охотничьими лицензиями; жена мэра, занимавшаяся мэром и его решениями; местный кузнец, покусанный проклятым волком, но ухитрившийся выжить, и, наконец, человек, которому принадлежала большая часть земель вокруг города. Это он наложил запрет на строительство детского парка, ибо рассчитывал, что в обозримом будущем Вискос снова начнет расти, и тогда на этом превосходном месте можно будет возвести роскошный дом.

 

Все прочие обитатели Вискоса мало интересовались тем, что происходило или не происходило в городе, ведь у них были их овцы, пшеница и семьи, которые надо было кормить. Они захаживали в гостиничный бар, стояли обедню, исполняли законы, носили в кузницу серпы и косы и прочий инвентарь да время от времени прикупали землю.

А главный землевладелец бар не посещал никогда и всю эту историю узнал от своей прислуги, которая в тот вечер была там и, выйдя в крайнем возбуждении, принялась рассказывать всем своим подругам и хозяину своему, что вот, мол, остановился в гостинице богатый человек, и, кто знает, если бы можно было родить от него, то он, глядишь, выделил бы ребенку часть своего состояния. Землевладелец, встревоженный будущностью Вискоса, а еще больше — тем, что история Шанталь Прим, распространившись, отпугнет туристов и охотников, созвал срочное совещание. И в ту минуту, когда Шанталь шла к лесу, когда чужестранец затерялся на своих таинственных путях, а Берта вела беседы с покойным мужем касательно того, стоит ли все же попытаться спасти город или нет, в ризнице маленькой церкви собрались первые лица Вискоса.

— Вызвать полицию! — сказал землевладелец. — Вот единственное, что мы должны сделать. Ясно, что никакого золота не существует. Я считаю, что этот чужестранец пытается соблазнить мою служанку, пустив ей пыль в глаза.

— Вы сами не понимаете, что говорите, потому что вас там не было, — отвечал ему мэр. — Золото существует, госпожа Прим не стала бы рисковать своим добрым именем, не будь у нее реальных доказательств. Но это ничего не меняет — полицию позвать надо. Совершенно не исключено, что чужестранец этот скрывается от правосудия и, может быть, за поимку его назначена награда, а в наших краях он пытается припрятать награбленную добычу.

— Глупости! — сказала хозяйка гостиницы. — В этом случае он вел бы себя потише.

— В общем, это неважно. Надо без промедления уведомить полицию.

Все согласились. Чтобы утишить страсти, священник разлил по бокалам вино. Присутствующие стали прикидывать, что они скажут полиции, ибо у них и в самом деле не было никаких доказательств против чужестранца, и вполне вероятно, дело кончилось бы арестом Шанталь Прим за подстрекательство к преступлению.

— Единственное доказательство — это золото. Без него нам никто не поверит.

Разумеется. Но где оно, это золото? Его видел только один человек, но и он не знает, где оно спрятано.

Священник предложил собрать жителей и прочесать местность, но хозяйка гостиницы, отодвинув занавеску на окне ризницы, из которого открывался вид на кладбище, показала — горы слева, горы справа, а внизу долина. *

— Нам понадобится сто человек и сто лет.

Главный землевладелец про себя пожалел, что такое прекрасное место занято кладбищем — ведь покойникам все равно, какой вид открывается с их могил.

— Как-нибудь мы с вами потолкуем насчет кладби* ща, — сказал ему священник, угадав ход его мыслей. — Покойникам я мог бы предложить куда лучшее место, неподалеку отсюда, а участок земли рядом с церковью мы использовали бы по-другому.

— Никто его не купит и не станет застраивать.

— Это из местных никто не станет, но ведь есть еще и туристы, они сами не свои, когда представляется возможность купить летний домик в наших краях. Надо только попросить наших земляков держать язык за зубами. И городу выгодно, и мэрии — прямой расчет.

— Вы правы, В самом деле, надо будет сказать горожанам, чтобы не распространялись о кладбище. Это труда не составит.

Внезапно воцарилось молчание — воцарилось надолго, и никто не решался нарушить его. Женщины разглядывали открывавшийся из окна вид, священник полировал маленькое бронзовое распятие, землевладелец налил себе еще вина, кузнец расшнуровал и вновь зашнуровал свои башмаки. Мэр то и дело посматривал на часы, словно показывая тем самым, что у него есть и другие Дела.

Однако никто не трогался с места; каждый из присутствующих знал, что городок Вискос и словечка не проронит, если появится желающий купить участок земли  на месте кладбища, промолчит исключительно ради удовольствия видеть в городе, которому грозит исчезновение, еще одного новосела. И горожане ломаного гроша не заработают на своем молчании. А если бы могли заработать?

А если бы могли заработать столько, что хватило бы до конца жизни?

А если бы могли заработать столько, что хватило бы до конца жизни и им, и детям их?

В этот самый миг по ризнице внезапно пронеслось дуновение горячего ветра.

— Ну, так как? — спросил священник по истечении пяти бесконечных минут. Все повернулись к нему.

— Если наши земляки и вправду не проболтаются, я думаю, мы сможем начать переговоры, -— отвечал землевладелец, подбирая слова осторожно, чтобы их нельзя было истолковать превратно или просто переврать.

— Это славные, работящие, скромные люди, — подхватила хозяйка гостиницы, используя ту же стратегию, что и он. — Вот сегодня, например, когда булочник хотел выяснить, что же происходит, никто ему ничего не сказал. На них можно положиться.

И снова стало тихо. Но на этот раз молчание было тягостным, давящим, ничего не скрывающим. Тем не менее игра продолжилась, и теперь слово взял кузнец:

— Дело ведь не в скромности наших жителей, — сказал он. — А в том, что мы собираемся сделать это, зная, что это — аморально и недопустимо.

— Что сделать?

— Продавать освященную землю.

По комнате прошелестел общий вздох облегчения. Практическую сторону вопроса можно было считать решенной и, стало быть, перейти к дискуссии на моральные темы.

— Аморально — видеть, как приходит в упадок наш Вискос, — промолвила жена мэра. — Сознавать, что мы — последние, кто будет жить в нем, и что мечты наших пращуров, наших прадедов, Ахава, кельтов через несколько лет сгинут, как дым. Вскоре и мы с вами покинем Вискос — кто отправится в богадельню, кто сядет на шею детям, вынуждая их заботиться о нас — немощных, дряхлых, неприспособленных к жизни в большом городе, тоскующих по тому, что оставили за спиной, стыдящихся того, что не нашли в себе достоинства передать новому поколению дар, полученный от наших предков.

— Вы правы, — согласился кузнец. — Аморальна жизнь, которую мы ведем. Ибо когда Вискос уже почти разрушится, эти поля будут просто брошены или куплены за бесценок, появятся машины, проложат новые дороги. Снесут дома и на их месте, на земле, обильно политой потом наших предков, возведут стальные башни. Хлеб станут выращивать машины, люди будут приезжать на работу, а вечером разъезжаться по домам, находящимся далеко отсюда. Какой позор выпал на долю нашему поколению — мы допустили, чтобы наши дети покинули город, мы оказались неспособны удержать их рядом с нами.

— Мы просто обязаны спасти этот город. Любой ценой, — сказал землевладелец.

Ему — единственному из всех — упадок Вискоса сулил немалые прибыли: он мог скупить в нем все, а потом перепродать какой-нибудь крупной компании, однако вовсе не был заинтересован в том, чтобы почти за бесценок избавляться от земель, в недрах которых могли бы таиться сокровища.

— А вы что скажете, святой отец? — обратилась хозяйка гостиницы к священнику.

— Я толком разбираюсь лишь в моей религии, а в основе ее — жертва одного человека, которая спасла все человечество.

И в третий раз наступило молчание — но ненадолго.

— Мне пора готовиться к субботней службе, — продолжал он. — Давайте соберемся еще раз, ближе к вечеру.

Все тотчас согласились с ним, назначили час встречи. У всех был деловой и озабоченный вид, словно их ожидало нечто очень серьезное.

— То, что вы сейчас сказали, святой отец, — очень интересно, — с обычной своей холодностью произнес мэр. — Прекрасная тема для проповеди. Думаю, что всем нам следует сегодня присутствовать на богослужении.

 

 

 

Шанталь, больше уже не колеблясь, двинулась к валуну в форме «Y», размышляя по дороге, как будет действовать, когда заберет золото. Вернется домой, возьмет все деньги, переоденется, чтобы не зависеть от капризов погоды, спустится на шоссе, поймает попутную машину. И — никаких пари: здешний народ не заслуживает богатства, которое готово само свалиться ему в руки. Чемодан она брать не будет, чтобы никто не догадался, что она покидает навсегда Вискос со всеми его красивыми и бесполезными легендами, со всеми его боязливыми и благородными жителями, с его баром, вечно переполненным посетителями, которые обсуждают изо дня в день одни и те же темы, с его церковью, куда она никогда не ходила. Конечно, нельзя исключить и того, что на автовокзале ее уже будет поджидать полиция —это в том случае, если чужестранец обвинит ее в краже и т. д. и т. п. Но сейчас девушка была готова идти на любой риск.

 

И ненависть, которую она испытывала полчаса назад, сменилась иным, гораздо более сладостным чувством — Шанталь предвкушала месть.

Ей нравилось, что именно она покажет всем своим землякам, сколько зла таится в глубине их якобы простых

и добрых душ. Все они мечтают о возможности совершить преступление — всего лишь мечтают, ибо никогда не отважатся ни на какое деяние. Так и продремлют они до скончания убогого своего века, твердя про себя, что они благородны, не способны совершить ничего противозаконного, всегда готовы любой ценой защитить достоинство своего городка, — но при этом будут знать, что только страх не дал им убить невиновного. По утрам они будут восхвалять себя за душевную цельность, а по ночам — проклинать за то, что упустили такую возможность!

На протяжении ближайших трех месяцев в баре будут говорить только о том, какие порядочные и благородные люди проживают в Вискосе. Затем наступит охотничий сезон, и на некоторое время тема эта заглохнет, ибо иностранцам ничего знать не надо: им нравится думать, что их занесло в благословенную глушь, где все — друзья, где неизменно правит добро, где природа щедра, а местные продукты, продающиеся в ларьке, который хозяйка гостиницы именует «лавочкой», — просто пропитаны этой бескорыстной любовью.

Но вот завершится сезон, и горожане на свободе снова примутся обсуждать эту тему. Но на этот раз — поскольку много вечеров кряду размышляли они об упущенном богатстве — они начнут выдвигать и обосновывать причины такого своего поведения, допытываться, почему же все-таки никто не набрался храбрости во тьме и тишине ночи пристукнуть никому не нужную старуху Берту в обмен на десять слитков золота? Почему пастух Сантьяго, который каждое утро гонит свое стадо на горный склон, не пал жертвой несчастного случая на охоте? Так и будут они перебирать возможные варианты — поначалу перебарывая стыд, а потом со злобой.

Пройдет год, и лютой ненавистью возненавидят Друг друга жители города — уникальный шанс выпал Виско-су, а он его упустил. Вспомнят тогда и про нее, про Шанталь Прим, которая, наверное, подсмотрела, где чужестранец прячет золото, прихватила его с собой да и исчезла бесследно. Вот тогда и начнут перемывать ей кости, поминать ее лихом — неблагодарную неимущую сироту, которой после того, как не стало ее бабушки, все помогали кто чем мог, которая, не сумев найти себе мужа и уехать, устроилась на работу в бар, которая спала с постояльцами отеля, выбирая, как правило, тех, кто постарше, которая строила глазки всем туристам, выпрашивая чаевые пощедрее.

И до гробовой доски будут раздирать их два чувства — жалость к себе и ненависть. А Шанталь будет счастлива своей местью. Она никогда не забудет, какими глазами смотрели на нее пришедшие за хлебом люди, как взглядом умоляли хранить молчание о преступлении, которое они никогда не решатся совершить, чтобы тотчас

ополчиться на нее, словно это она виновата в том, что трусость их в конце концов выплыла на поверхность.

«Жакет. Кожаные брюки. Надену две рубашки, золото привяжу к поясу. Жакет. Кожаные брюки. Жакет».

И вот она стоит перед валуном, напоминающим букву «Y». А рядом валяется острая ветка — два дня назад она раскапывала ею землю. Шанталь остановилась, чтобы полнее прочувствовать миг, который превратит ее из честной девушки в воровку.

Ничего подобного. Чужестранец спровоцировал ее, и она всего лишь получит компенсацию. Это плата за исполнение роли в этом фарсе. Она заслужила это золото — нет, гораздо больше — за то, что выдержала взгляды несостоявшихся убийц, которые собрались возле хлебного фургона. За то, что всю жизнь прожила в Вискосе. За то, что не спала три ночи кряду, за то, что теперь душа ее погублена — если, конечно, существуют душа и спасение души.

Она раскопала рыхлую землю и увидела слиток. А в тот миг, когда увидела, — услышала какие-то звуки.

За ней следили. Шанталь машинально забросала ямку комьями земли, сознавая, что все это бесполезно. Потом обернулась, готовясь пуститься в объяснения — она искала клад, потому что видела, как поблизости проходил чужестранец,   а   сегодня   утром   заметила   вскопанную землю.

Но увиденное лишило ее дара речи — того, кто стоял перед ней, не интересовал ни клад, ни сумятица в Вискосе, ни справедливость, ни правосудие. Его интересовала только кровь.

Белая отметина на левом ухе. Проклятый волк.

Он стоял как раз между ней и ближайшим деревом, загораживая путь. Шанталь застыла на месте, словно загипнотизированная взглядом синих волчьих глаз, но мысли в голове крутились с бешеной скоростью: что делать? Пустить в ход сук? — Он слишком хрупок, чтобы служить оружием. Взобраться на валун в форме «Y»? — Он слишком низок. Забыть о легенде и попытаться отпугнуть этого волка, как поступила бы она с любым из его сородичей? — Слишком рискованно, лучше уж верить в то, что любая легенда содержит потаенную истину.

«Это наказание».

Наказание и притом несправедливое, как и все, что случалось в ее жизни; кажется, что Бог выбрал ее, чтобы продемонстрировать свою ненависть к этому миру.

Повинуясь безотчетному побуждению, Шанталь положила ветку на землю, и так медленно, что показалось — движение это длится целую вечность, поднесла руки к шее, закрывая ее от волчьих челюстей. Как жаль, что она не надела свои кожаные брюки; бедро — это еще одно уязвимое место: если волк перекусит артерию, она за десять минут истечет кровью — так, по крайней мере, говорили охотники, объясняя, для чего они носят такие высокие сапоги.

Волк ощерился и глухо, угрожающе зарычал. Он не пугал, а готовился напасть. Шанталь пристально и неотрывно смотрела ему в глаза, хотя при виде оскаленных клыков сердце у нее заколотилось.

Совсем скоро выяснится, набросится ли он на нее или уйдет прочь. Но Шанталь уже сейчас знала — не уйдет. Она поглядела себе под ноги, боясь споткнуться о какой-нибудь камень, но ничего не увидела. Решила двинуться навстречу волку — пусть он вонзит клыки, и тогда, волоча его за собой, она отбежит за дерево. Она перетерпит боль.

Шанталь вспомнила про золото. Подумала, что скоро вернется и заберет его. Она цеплялась за любую надежду, которая могла бы придать ей сил и помочь достойно встретить ту минуту, когда острые зубы до кости располосуют ее тело, когда она, быть может, не устоит на ногах и волк вцепится ей в горло.

Она приготовилась метнуться вперед.

В этот миг — как в кино — она увидела, как за спиной волка, хоть и на довольно значительном расстоянии, появился какой-то человек.

Волк тоже почувствовал его присутствие, но не повернул голову, и Шанталь продолжала смотреть ему прямо в глаза. Ей казалось, что только силой взгляда она удерживает его от броска, и потому не хотела подвергать себя еще большему риску: если кто-то и вправду появился, ее шансы на спасение возрастают — пусть даже спасение будет стоить ей слитка золота.

Человек молча наклонился, а потом двинулся влево. Шанталь знала — там стоит дерево, на которое можно легко и быстро вскарабкаться. В эту минуту что-то промелькнуло в воздухе, и рядом с волком упал камень. Зверь с невероятной стремительностью развернулся в сторону опасности.

— Беги! — крикнул чужестранец.

Шанталь рванулась к своему единственному убежищу, а чужестранец с неожиданным проворством влез на другое дерево. Когда проклятый волк подскочил к нему, тот уже был в безопасности.

Волк с рычанием стал прыгать, пытаясь вскарабкаться по стволу.

— Ветки! Соберите ветки! — крикнула Шанталь.

Однако чужестранец словно впал в оцепенение. Ей пришлось трижды повторить эти слова, прежде чем он понял, что надо сделать, и принялся, обрывая ветки, швырять их в сторону хищника.

— Да нет же! Соберите ветки в пучок и подожгите! У меня нет зажигалки! — в голосе Шанталь звучало отчаяние человека, находящегося на краю гибели.

Чужестранец собрал несколько веток, однако прошла, казалось, целая вечность, прежде чем он сумел поджечь их — вчерашняя буря все пропитала влагой, а солнце в это время года редко показывается из-за туч.

Шанталь дождалась, пока импровизированный факел разгорится поярче. Будь ее воля, она оставила бы чужестранца здесь до ночи — пусть-ка он сам познает страх, который хотел вселить в целый мир. Но ведь она собралась уезжать и, значит, волей-неволей должна была помочь ему.

— Ну, теперь покажите, что вы мужчина! — крикнула она. — Слезьте с дерева, крепко держите факел и направьте его в сторону волка.

Чужестранец не шевельнулся, точно был в столбняке.

— Ну же! — снова раздался ее крик, и, услышав его, чужестранец подчинился той властной силе, которая звучала в голосе девушки, — силе, порожденной ужасом, но и способностью в считанные секунды принимать решения и совершать поступки, оставляя страх и страдание на потом.

Он спустился, сжимая в руке пылающие ветки и не обращая внимания на отлетающие искры, обжигавшие ему лицо. Он увидел совсем рядом вспененную, оскаленную морду зверя, и страх его усилился. Однако надо было что-то делать хотя бы сейчас — если уж он пребывал в бездействии в тот день, когда похитили его жену, когда убили его дочерей.

— Смотрите ему прямо в глаза! — услышал он крик Шанталь.

Он повиновался. С каждым мгновением становилось легче: теперь он может смотреть не на оружие в руках врага, а на него самого. Теперь они в равных условиях, теперь оба способны внушать ужас друг другу.

Он спрыгнул на землю. Волк отпрянул, испугавшись огня; он продолжал рычать и прыгать, но близко не подходил.

— Оттесни его!

Чужестранец сделал шаг по направлению к волку, который зарычал еще громче, оскалил клыки, но отступил.

— Наступай на него! Гони!

Шакел горел теперь еще ярче, но чужестранец заметил, что еще немного — и он сожжет себе руки. Времени Уже не оставалось. Не раздумывая и пристально глядя в зловещие синие волчьи глаза, он бросился вперед. Волк перестал рычать и прыгать — он повернулся и исчез в чаще леса.

Шанталь спустилась с дерева в одно мгновение. Когда только она успела собрать на земле пучок хвороста и смастерить свой собственный факел?

— Идем отсюда! Скорей!

— Куда?

Куда? Неужели в Вискос, чтобы все увидели их вместе? Чтобы угодить в новую засаду, в которой огонь уже не спасет? Чувствуя, как ломит спину, как колотится сердце, она опустилась на землю.

— Разведи костер, — сказала она чужестранцу. — Я должна подумать.

Она шевельнулась — и вскрикнула: плечо пронизала острая боль. Чужестранец собрал веток, листьев и развел костер. При каждом движении Шанталь корчилась от боли и глухо стонала: должно быть, она сильно ушиблась, влезая на дерево.

— Ничего-ничего, — произнес чужестранец, видя, как она страдает. — Ты ничего себе не сломала. Со мной такое бывало — в минуты предельного напряжения мышцы сокращаются. Давай я разотру тебе плечо.

— Не трогай меня. Не подходи ко мне. Не заговаривай со мной.

Боль, страх, стыд. Можно не сомневаться — когда она выкапывала золото, чужестранец стоял где-то поблизости: он знал — потому что спутником его был дьявол, а дьяволы читают в человеческой душе, как в открытой книге, — что на этот раз Шанталь решится украсть слиток.

Знал он и то, что в эту минуту весь город мечтал совершить преступление. Знал и то, что ничего не будет сделано, потому что никто не решится на это, но и намерения достаточно, чтобы ответить на его вопрос: человек есть прежде всего носитель зла. Знал чужестранец и то, что Шанталь намеревалась бежать, а пари, которое они заключили накануне, уже ничего не значит и он сможет вернуться туда, откуда приехал (а откуда, в сущности, он приехал?), не тронув своих сокровищ и подтвердив свои подозрения.

Он попытался было устроиться поудобней, но это было совершенно невозможно, и оставалось лишь сидеть неподвижно. Огонь костра удерживал волка на почтительном расстоянии, но он же вскоре привлечет внимание пастухов. Они подойдут поближе и увидят их вдвоем.

Он вспомнил, что сегодня суббота. Люди сидят в своих домах, заполненных чудовищно безвкусными безделушками, украшенных репродукциями знаменитых картин, гипсовыми изображениями святых, и пытаются развлечься — а совсем скоро они получат развлечение, какого не было с того дня, как закончилась Вторая мировая война.

— Не смей говорить со мной.

— Я не произнес ни слова.

«Зареветь, что ли?» — подумала Шанталь, но при нем ей не хотелось плакать, и она сдержала слезы.

— Я спасла тебе жизнь. Я заработала это золото.

— Это я спас тебе жизнь. Волк собирался напасть на тебя.

Чистая правда.

— Но, с другой стороны, мне кажется, ты спасла что-то у меня в душе, — продолжал чужестранец.

Старый трюк. Она сделает вид, будто не понимает, о чем идет речь, и это будет нечто вроде разрешения воспользоваться его богатством и навсегда покинуть здешние края. Тем все и кончится.

— Я говорю о нашем вчерашнем пари. Я испытывал такую неимоверную боль, что утешение видел лишь в том, чтобы причинить другим такие же страдания. Ты права.

Дьяволу, неотступно следовавшему за чужестранцем, совсем не понравились эти слова. Он попросил помощи у дьявола Шанталь, но тот появился совсем недавно и еще не мог полностью руководить девушкой.

— И что это меняет?

— Ничего. Мы заключили пари, и я уверен, что выиграю. Но я сознаю все свое убожество и понимаю, почему стал таким — я считал, что мои несчастья свалились на меня незаслуженно.

Шанталь думала о том, как бы им незаметно выбраться из леса: было еще раннее утро, но больше оставаться здесь было нельзя.

— Я считаю, что честно заработала свое золото, и заберу его, если только ты мне не воспрепятствуешь, — сказала она. — И тебе советую сделать то же самое: ни тебе, ни мне незачем возвращаться в Вискос; давай спустимся в долину, выйдем на шоссе, поймаем попутную машину, а дальше каждый двинется своим путем.

— Иди. Но знай, что в эту самую минуту жители Вискоса решают, кто должен умереть.

— Может быть. Они будут решать это в течение ближайших двух дней, пока не истечет срок, а потом еще два года — спорить о том, кому же быть жертвой. О, я знаю моих земляков: они нерешительны, когда надо действовать, и неумолимы, когда надо взвалить на кого-то вину. Если ты не вернешься, они даже не дадут себе труда поспорить, а просто подумают, что я все это выдумала.

— Вискос ничем не отличается от других городов. Все, что происходит там, происходит и на других континентах, в других городах, селениях, монастырях — не важно где. Но ты этого не понимаешь, как не понимаешь

и того, что фортуна на этот раз была ко мне благосклонна — я правильно выбрал человека, который мне поможет.

«Да, эту вот девушку, сидящую рядом: она кажется честной и трудолюбивой, а на самом деле думает лишь о том, как бы отомстить. Нам не дано увидеть врага —. ибо если мы пойдем до самого конца, то обнаружим, что истинный наш враг — Господь Бог, заставивший нас пройти через все то, что мы прошли, — и потому мы срываем досаду на неудачи и разочарования на всем, что нас окружает. И никогда нам не утолить жажду мести, ибо она направлена против самой жизни».

— О чем мы говорим? — спросила Шанталь, разозленная тем, что чужестранец, которого она ненавидела больше всех на свете, так хорошо понимает, что творится у нее в душе. — Почему бы не взять золото и не уйти?

— Потому что вчера я понял; предлагая то, что внушает мне наибольшее отвращение — убить человека без причины и мотива, как убили когда-то мою жену и дочерей, — я на самом деле хочу спастись. Помнишь, во время нашей второй встречи я привел тебе слова одного философа? Того самого, который сказал, что и у Господа Бога есть ад: это его любовь к людям, ибо отношение людей терзает Его ежесекундно на протяжении всей Его вечной жизни. Помнишь?

Впрочем, этот же философ сказал и кое-что другое: человеку нужна таящаяся в нем скверна — без нее ему не обрести совершенство.

— Не понимаю.

— Раньше я думал только о возмездии. Подобно твоим землякам, я дни и ночи мечтал об этом, строил планы, воображал — и ничего не предпринимал. Какое-то время я по газетам следил за судьбой людей, которые потеряли своих близких в ситуациях, сходных с моей, но действовали совершенно противоположным образом: они организовывали группы поддержки жертв, боролись за торжество справедливости, проводили кампании — и тем самым показывали, что боль утраты никак и никогда не может быть замещена или исцелена возмездием.

Что ж, я тоже пытался взглянуть на все происходящее под другим — более великодушным, что ли — углом зрения. И не сумел. А теперь, когда я набрался храбрости, когда дошел до самого края, то обнаружил в самой глубине этой бездны свет.

— Продолжай, — сказала Шанталь, ибо она тоже увидела некий свет.

— Я не желаю доказывать, что человечество — извращено и порочно. Я стремлюсь доказать, что подсознательно напрашивался на то, что со мной произошло, — ибо я скверный человек, вырожденец и полностью заслужил кару, посланную мне судьбой.

— Ты хочешь доказать, что Бог — справедлив. Чужестранец ненадолго задумался.

— Может быть.

— Я не знаю, справедлив ли Бог. По крайней мере со мной он поступил не очень-то правильно, и сильней всего прочего душу мне исковеркало именно сознание своего бессилия. Я не могу быть ни хорошей, как хотела бы, ни плохой, как, по моему мнению, следовало бы. Еще несколько минут назад я думала, что Господь избрал меня, чтобы отомстить людям за все те горести, которые они причинили Ему.

«Я думаю, что тебя обуревают те же сомнения, только масштаб их несравненно больше — ты был хорошим, и это не было вознаграждено».

Шанталь удивилась этим невысказанным словам. Демон чужестранца заметил, что сияние, исходившее от ангела девушки, усилилось.

«Действуй!» — приказал он демону Шанталь.

«Я действую, — отвечал тот. — Но это трудный бой».

— Нет, тебя гнетет не справедливость Бога, — сказал чужестранец. — А то, что ты всегда предпочитала быть жертвой обстоятельств. Я знаю многих, кто оказались в таком же положении.

— Ты, например.

— Нет. Я восстал против того, что со мной произошло, и меня мало занимает, нравится это другим людям или нет. А ты, напротив, выгралась в роль бедной беззащитной сироты, которую все должны любить и жалеть, а поскольку это происходит не всегда, твоя неутоленная потребность в любви превратилась в чувство мести — смутное и неосознанное. В глубине души тебе хотелось бы ничем не отличаться от других жителей Вис-коса — впрочем, каждый из нас хочет быть как все. Но в отношении тебя судьба распорядилась иначе.

Шанталь молча покачала головой.

«Ну, сделай же что-нибудь! — сказал демон Шанталь своему коллеге. — Она говорит нет, а тем временем душа ее открывается постижению и говорит да».

Демон чужестранца был уязвлен тем, что новоприбывший заметил — у него не хватает сил, чтобы заставить своего подопечного замолчать.

«Слова никуда не ведут, — отвечал он. — Пусть поговорят, ибо жизнь сама займется тем, чтобы действовали они вопреки тому, что говорят».

— Я не хотел перебивать тебя, — сказал чужестранец. — Пожалуйста, продолжай. Что ты говорила насчет Божьей справедливости?

Шанталь была довольна, что уже не надо слушать то, чего слушать не хочется.

— Не знаю, поймешь ли ты. Но ты, должно быть, заметил — Вискос не отличается особой религиозностью, хотя в нем, как и в каждом городке нашей округи, есть церковь. Именно поэтому Ахав, пусть даже обращенный святым Савинием, сильно сомневался в том, что священники смогут оказать воздействие на его первых жителей, большую часть которых составляли разбойники; Ахав считал, что святые отцы, твердя о вечных муках за гробом, не сумеют удержать их от новых преступлений. Человек, которому нечего терять, о вечности не думает.

Разумеется, как только появился первый священник, Ахав почувствовал опасность. Чтобы отвести ее, он установил позаимствованный у иудеев день прощения, но церемонию придумал сам.

Раз в год все жители Вискоса запирались у себя дома, готовили два свитка и, обратившись лицом к самой высокой горе, поднимали первый свиток к небесам. «Вот, Господи, в чем согрешил я перед тобой», — говорили они и читали перечень совершенных ими проступков. Там

были супружеские измены, плутовство, несправедливости и прочее. «Я многогрешен, Господи, и молю Тебя о прощении за то, что нанес Тебе такую тяжкую обиду».

Затем приходил черед изобретению Ахава. Жители доставали из карманов вторую скрижаль, вздымали ее к небесам, повернувшись всем телом к той же самой горе, и говорили: «Вот, Господи, список того, в чем согрешил Ты передо мной, —Ты заставлял меня работать больше, чем нужно; дочка заболела, несмотря на мои молитвы; я старался жить честно, а меня обокрали; страдания были превыше сил человеческих».

Завершив чтение второго свитка, они завершали церемонию такими словами: «Я был несправедлив к Тебе, Ты был несправедлив ко мне. Но сегодня день прощения, и, если Ты позабудешь мои грехи, как я — Твои, мы сможем еще год жить мирно».

— Прощать Бога, — сказал чужестранец. — Прощать неумолимого Бога, который беспрестанно созидает и разрушает.

— Наш разговор становится чересчур личным, — сказала Шанталь, не глядя на него. — Я не настолько знаю жизнь, чтобы научить тебя чему-нибудь.

Чужестранец промолчал.

«Не нравится мне это», — подумал дьявол, который уже начал замечать за плечом своего подопечного слабое сияние — присутствие, которое он не мог допустить ни в коем случае. Два года назад, на одном из пляжей — а их так много в мире — ему удалось изгнать этот свет.,

 

 

 

 

Священник знал — благодаря преданиям и легендам, в изобилии бытовавшим в здешних краях, под влиянием кельтских верований и протестантских ересей, вследствие отвратительных примеров, поданных одним арабом, некогда умиротворившим город, из-за постоянного присутствия в окрестностях разного рода разбойников и святых, — Вискос не слишком религиозен, хотя жители его исправно устраивали венчания и крестины (ныне ставшие лишь воспоминаниями), отпевали своих покойников (что с каждым годом происходило все чаще) и приходили на Рождественскую литургию. Несмотря на то что очень немногие горожане брали на себя труд по субботам и воскресеньям являться к одиннадцати утра на мессу, священник, тем не менее, все равно совершал службы, хотя бы для того, чтобы оправдать свое пребывание в Вискосе. Ему хотелось выглядеть человеком праведной жизни и показать, что он чужд праздности.

 

Каково же было его удивление, когда он увидел, что Церковь переполнена, битком набита — до такой степени, что он вынужден был пустить часть прихожан к самому алтарю, иначе многие бы просто не поместились в храме. Народ потел столь обильно, что священник против обыкновения не только не включил укрепленные на потолке электрические обогреватели, но и распорядился, чтобы отворили два маленьких боковых оконца, осведомившись у самого себя, в чем причина подобной потливости — в духоте ли или же в волнении, обуревавшем всех.

В церкви собрался весь городок, за исключением сеньориты Прим, которая, вероятно, совестилась показаться на люди после того, что она сказала накануне, и старухи Берты, всеми почитаемой за ведьму, для которой христианское богослужение непереносимо.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Многоголосое «аминь» раскатилось под сводами церкви. Падре начал литургию: произнес проскомидию, поручил, как всегда, самой набожной из своих прихожанок возгласить ектенью, торжественно пропел псалом, строго и раздельно стал читать Евангелие. Затем тех, кому нашлось место на скамьях, попросил сесть, прочих же — оставаться на ногах.

Пришел черед проповеди.

— В Евангелии от Луки рассказывается, как некий человек из начальствующих приблизился к Иисусу и спросил его: «Учитель благий! что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?» И, ко всеобщему удивлению, Иисус ответил: «Что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог».

На протяжении многих лет раздумывал я над этим кратким эпизодом Священного Писания, силясь понять, какой смысл вкладывал Господь наш в слова о том, что Он —не благ? Что все христианство, основанное на идее .милосердия, зиждется на заповедях того, кто считал себя представителем Зла? И вот наконец я понял: в этот миг Христос имел в виду свою человеческую природу; в этой ипостаси он исполнен зла; в ипостаси божественной — воплощает Добро.

Священник сделал паузу, чтобы до прихожан дошел смысл сказанного. Однако он лгал самому себе, потому что по-прежнему не понимал слов Христа, ибо если он — как человек — исполнен зла, таковы же должны быть слова его и деяния. Но пусть в этом разбираются ученые богословы, сейчас не до того — сейчас нужно, чтобы объяснения прозвучали убедительно.

— Сегодня я буду краток. Хочу лишь, чтобы все вы осознали: неотъемлемо от человека понимание того, что все мы по природе — низменны и извращены и по этой причине подлежали бы вечным загробным мукам, если бы Иисус не принес себя в жертву ради спасения человечества. Повторяю: жертва сына Божьего спасла нас. Шертва одного человека спасла весь род людской.

В завершение проповеди напомню вам начало одной из священных книг, составляющих Ветхий Завет, — «Книгу Иова». К Богу, восседающему на своем небесном престоле, приходит сатана. Бог спрашивает, где он был.

— Я странствовал по свету, — отвечает тот.

— Видел ли ты моего раба Нова? Видел ли ты, как он почитает меня, как приносит мне любые жертвы?

— В конце концов, у Иова есть все, так почему бы ему не почитать Бога и не приносить ему жертвы? — со смехом отвечал на это сатана. — Отними у него все, что дал, вот тогда и посмотрим, будет ли он по-прежнему почитать Тебя.

Бог принимает это пари. Год за годом Он обрушивает разнообразные несчастья и беды на голову человека, который так предан Ему. Иов сталкивается с непостижимой силой и считает ее проявлением Высшей Справедливости, хотя лишается всего своего достояния, теряет детей и страдает от язв, покрывших все его тело. Так продолжается до тех пор, пока чаша его страданий не переполняется и он не проклинает Бога. Лишь в эту минуту Бог возвращает ему все отнятое.

Уже много лет наблюдаем мы с вами за тем, как приходит в упадок наш город; и вот теперь я думаю, не Божья ли это кара, ниспосланная нам за то, что мы принимали все происходящее так безропотно, словно заслужили потерю места, где живем, полей, где выращиваем хлеб, лугов, где пасем наших овец, домов, о которых мечтали наши предки. Не пришел ли нам час восстать? Если Бог заставил Иова взбунтоваться, может быть, он побуждает к этому и нас?

Но почему Бог вынудил Иова к мятежу? Чтобы доказать, что человек по природе своей греховен и все, чем Он наделил его, — это милость, а не награда за хорошее поведение. Считая, что чересчур хороши, мы впали во грех гордыни — и вот за это несем наказание.

Бог согласился заключить пари с сатаной, то есть, на первый взгляд, поступил несправедливо. Но вспомните, вдумайтесь — он согласился заключить пари с сатаной, а Иов усвоил преподанный ему урок и раскаялся, ибо он, как и мы, впадал во грех гордыни, считая себя праведником.

Никто не благ, —говорит Господь. Никто. Довольно нам изображать из себя святых, оскорбляя тем самым Бога, пора принять как должное наши слабости и пороки, а если когда-нибудь нужно будет заключить сделку с дьяволом, вспомним, что и Господь, сущий на небесах, пошел на это ради того, чтобы спасти душу своего раба Иова.

Проповедь была завершена. Священник попросил всех встать и продолжил службу. Не было сомнений, что паства отлично усвоила послание своего пастыря.

— Идем. Каждый — в свою сторону: я — со своим слитком, ты...

— «Со своим слитком!» — передразнил ее чужестранец. — Он пока еще не твой!

— Тебе достаточно собрать свои вещи и исчезнуть. Если я не получу это золото, мне придется вернуться в Вискос. Хозяйка немедленно меня уволит, я буду опозорена — все решат, что я солгала. Ты не можешь, просто не имеешь права поступить со мной так. Согласись, что это золото честно заработано.

Чужестранец поднялся, выхватил из костра несколько горящих веток:

— Волк всегда убегает от огня, не правда ли? Так вот, я иду в Вискос. Ты можешь делать все, что сочтешь нужным, — кради, убегай, скрывайся, ко мне это больше не имеет отношения. У меня есть дела поважней.

— Подожди! Не оставляй меня здесь одну!

— В таком случае, идем.

Шанталь окинула взглядом костер, валун в форме буквы «Y», чужестранца, который удалялся, неся в руке горящие ветки. Она могла сделать то же самое —сделать новый факел, откопать золото и идти прямо в долину — не имело никакого смысла заходить домой за вещами, которые она хранила так бережно. Добравшись до соседнего города, она узнает в банке, сколько стоит слиток, продаст его, купит одежду и чемоданы. Обретет свободу.

— Подожди! — крикнула она чужестранцу, однако он продолжал шагать в сторону Вискоса и вскоре уже должен был скрыться из виду.

«Думай скорей», — сказала она сама себе.

Думать тут, впрочем, было не о чем. Она выхватила из костра несколько тлеющих веток, подбежала к валуну и выкопала слиток. Схватила, вытерла рукавом и взглянула на него — в третий раз в жизни.

Ее охватил панический страх. Она швырнула слиток в яму, вытащила из огня еще несколько веток и побежала в сторону дороги, на которую должен был выбраться чужестранец. Казалось, что ненависть сочится у нее из всех пор. В один день повстречались ей два волка — одного она отпугнула факелом, другого напугать невозможно ничем: он уже потерял все, что было ему дорого, и теперь слепо стремился уничтожить все, что было перед ним.

Она бежала со всех ног, но так и не могла догнать чужестранца. Наверное, он скрылся в лесу, притаился там, погасив факел, бросая вызов проклятому волку — жажда смерти в нем, скорее всего, не уступает жажде убивать.

Войдя в Вискос, Шанталь притворилась, что не слышит Берту, которая звала ее, и смешалась с выходящей из церкви толпой прихожан. Она удивилась — сегодня, похоже, на мессу собрался весь город. Чужестранец замышлял преступление, а получилось так, как хотел священник, — эта неделя будет посвящена раскаянью и исповедям, словно Бога можно обмануть.

Все смотрели на Шанталь, но никто не заговаривал с ней. Она не отводила глаз, смело встречая каждый взгляд, потому что не знала за собой никакой вины и каяться на исповеди ей было не в чем — она была лишь пешкой в жестокой игре, правила которой постигла не сразу, а постигнув, испытала отвращение.

Она заперлась у себя в комнате и выглянула в окно. Толпа уже разошлась, но Шанталь заметила еще одну странность: был погожий субботний денек, а Вискос будто вымер. Обычно на площади, где в незапамятные времена стояла виселица, а теперь возвышался крест, жители собирались кучками и беседовали.

Некоторое время она смотрела на пустую улицу, чувствуя, как пригревает, но не жжет ее лицо зимнее солнце. Если бы люди стояли сейчас на площади, они наверняка бы обсуждали погоду. Температуру. Пройдут ли дожди, не грозит ли засуха. Но сегодня все сидели по домам, и Шанталь не могла понять почему.

Чем дольше стояла она у окна, тем сильнее ощущала, что ничем не отличается от своих земляков — и это она-то, считавшая себя совсем другим человеком, лелеявшим дерзкие планы, которые и в голову бы не могли прийти никому из этих крестьян.

Какой позор. И вместе с тем — какое облегчение: она — здесь, в Вискосе, не потому, что судьба распорядилась несправедливо, а потому, что заслуживает этого. Всю жизнь она чувствовала, что не чета прочим, а вот сейчас поняла: она в точности такая же, как все. Трижды уже она откапывала слиток и каждый раз оказывалась не в силах унести его с собой. Да, она совершила преступление, но лишь в душе, а претворить его в реальное деяние не сумела, не решилась, не смогла.

Впрочем, она сознавала, что, по правде-то говоря, не следовало бы совершать его даже мысленно, потому что это было не искушение и не испытание, а ловушка.

«Почему ловушка?» —подумала она. Что-то подсказывало ей, что в этом слитке золота спрятано решение задачи, созданной чужестранцем, но, как ни старалась, не могла понять, что же это за решение.

Новоприбывший демон увидел,  что  сияние  за  плечом сеньориты Прим, которое некоторое время назад стано-

вилось все ярче, теперь потускнело и уже совсем почти исчезает. Как жаль, что нет здесь его товарища, и некому восхититься его победой.

Но он не знал, что и у ангелов есть своя стратегия и свет за плечом сеньориты Прим померк лишь для того, чтобы усыпить его бдительность. Ангел хотел всего лишь, чтобы его подопечная немного поспала, а он бы тем временем побеседовал с ее душой без помехи — без вмешательства страхов и вины, под бременем которых представители рода человеческого пребывают целыми днями.

Шанталь заснула. И во сне услышала то, что надо было услышать, поняла то, что необходимо было понять.

 

 

 

— Не будем больше говорить о земельных участках и о кладбищах, — сказала жена мэра, когда «первые лица» вновь собрались в ризнице. — Будем откровенны.

 

Пятеро собеседников изъявили свое согласие.

— Наш падре убедил меня, — молвил латифундист. — Бог может оправдать и некоторые недостойные деяния.

— Не надо лукавить, — ответил священник. — Стоит лишь выглянуть из окна, чтобы все понять. Потому и дует теплый ветер — это дьявол решил составить нам компанию.

— Верно, — сказал мэр, который не верил в дьявола. — Нас уже ни в чем убеждать не надо. Так что не станем терять драгоценное время и поговорим прямо и откровенно.

— Позвольте, я начну, — сказала хозяйка гостиницы. — Все мы склоняемся к тому, чтобы принять предложение чужестранца. Иными словами, к тому, чтобы совершить преступление.

—- То есть жертвоприношение, — поправил ее священник, привыкший к религиозным ритуалам.

Воцарившееся в ризнице молчание свидетельствовало о том, что все с этим согласны.

— Только трусам пристало отмалчиваться. Давайте помолимся вслух, чтобы Господь слышал нас и знал, что мы делаем это на благо Вискоса. Преклоните колени.

Присутствующие повиновались, хоть и не без внутреннего сопротивления, ибо отлично сознавали — бесполезно просить у Бога прощения за грех, совершенный с полным пониманием того, что они творят зло. Но они вспомнили про Ахава, про «день прощения» и решили, что, когда снова придет этот день, они дружно обвинят Бога в искушении, не поддаться которому так трудно.

Священник потребовал, чтобы все хором повторяли за ним молитву:

— Господи, не Ты ли сказал, что никто не благ, так прими же нас, как бы несовершенны мы ни были, и в неизреченном милосердии Твоем и неисчерпаемой любви Твоей — прости. Как простил Ты крестоносцев, которые убивали мусульман, чтобы отвоевать Святую Землю Иерусалима; как простил инквизиторов, которые хотели отстоять чистоту Твоей церкви; как простил и тех, кто оскорблял Тебя и возвел на Голгофу. Прости нас, потому что мы вынуждены принести жертву во спасение города.

— Теперь перейдем к практической стороне вопроса, — сказала жена мэра. — Давайте решим, кто же будет жертвой. И кто совершит жертвоприношение.

— Девушка, которой все мы столько помогали, которую постоянно опекали, привела в Вискос дьявола, — сказал латифундист, который в не слишком отдаленном прошлом переспал с этой самой девушкой и с тех пор пребывал в постоянном страхе — вдруг она в один прекрасный день возьмет да и расскажет об этом его жене. — Зло искореняется только Злом, и потому она должна понести кару.

Двое из присутствующих согласились, заявив, что сеньорита Прим, помимо всего прочего, —единственный человек в Вискосе, которому нельзя доверять, поскольку она считает, что непохожа на других, и не скрывает, что когда-нибудь покинет город.

— Матери у нее нет. Бабушка умерла. Никто и не заметит ее исчезновения, —заявил мэр, ставший третьим, кто поддержал это мнение.

Но тут с возражением выступила его жена:

— Предположим, что она знает, где спрятано золото: ведь в конце концов она — единственная, кто видел его своими глазами. Кроме того, доверять ей можно именно пo тем причинам, которые уже были здесь высказаны: это она привела Зло в наш город, это она заставила всех его жителей размышлять о преступлении. Можете говорить, ITO хотите, но, если все прочие наши земляки будут молить, получится так: слово этой, так сказать, далеко не безупречной девицы — против нашего слова, слова людей, кое-чего в жизни добившихся.

Мэр засомневался, как происходило всякий раз, когда :вое мнение изрекала его жена:

— Отчего же ты  стремишься спасти  Шанталь  — ведь ты ее терпеть не можешь?

— А я понимаю для чего, — сказал падре. — Для того, чтобы вина пала на голову той, кто и спровоцировал трагедию. Пусть она несет это бремя до конца дней своих, и не исключено, что окончит она их как Иуда, 1редавший Иисуса Христа и покончивший с собой в порыве отчаяния, вполне, впрочем, бесполезного, ибо он создал все благоприятные условия для совершения преступления.

Жена мэра удивилась доводу священника — это было

точности то же, о чем она сама думала. Шанталь была хороша собой, прельщала мужчин, не хотела жить, как зсе живут в Вискосе, вечно жаловалась, что прозябает в захолустном городишке, который при всех своих недостатках населен людьми трудолюбивыми и порядочными и в котором многие бы просто мечтали жить (имелись в виду иностранцы, покидавшие город, обнаружив, до чего же тошнотворно-скучной может быть жизнь, всегда исполненная мира и покоя).

— А я не представляю на ее месте никого другого, — сказала хозяйка гостиницы. Она вначале погрузилась в размышления о том, как трудно будет найти кого-нибудь на замену Шанталь, но потом поняла, что, получив свою долю золота, сможет вообще закрыть, так сказать, лавочку и уехать в дальние края. — Крестьяне и пастухи — люди сплоченные, семейные, у многих имеются дети, давно покинувшие Вискос. Если с кем-нибудь из горожан что-нибудь случится, родня заподозрит неладное. Сеньорита Прим — единственная, кто может исчезнуть бесследно,

Священник ни на кого не хотел указывать пальцем, памятуя об Иисусе, который проклял людей, обвинивших невинного. Но он знал, кого надлежит принести в жертву, и должен был сделать так, чтобы это стало очевидно всем.

— Жители Вискоса трудятся от зари до зари. Каждый выполняет свой урок: он есть у всех, даже у этой бедняжки, которую дьявол решил использовать в своих злокозненных целях. Нас и так осталось немного, и мы не можем позволить себе роскошь отказаться от лишней пары рабочих рук.

—- В таком случае, ваше преподобие, нам некого принести в жертву. Придется уповать на чудо — вот если бы сегодня к вечеру в Вискосе появился еще один чужестранец... Но даже и это — рискованно, ибо у него наверняка есть семья, которая будет искать его по всему свету. В нашем городе все работают, тяжким трудом добывая себе хлеб насущный —тот самый, что привозит в своем фургоне булочник.

— Вы правы, — ответил на это священник. — Быть может, со вчерашнего вечера мы всего лишь тешим себя несбыточными иллюзиями. У каждого в Вискосе есть близкое существо, которое заметит его исчезновение и скажет: «Руки прочь от него!» Лишь три человека в нашем городе спят одни — это я, старуха Берта и сеньорита Прим.

— Вы что же — предлагаете в жертву себя?

— Чего не сделаешь для блага отчего края.

Пятеро остальных вздохнули с облегчением — внезапно они поняли, что суббота озарена солнцем, что никакого преступления не будет. Будет мученичество. Как по волшебству, разрядилась напряженная атмосфера, царившая в ризнице до сей минуты, и хозяйка гостиницы испытала желание припасть к стопам этого святого.

— Есть единственная трудность, — продолжал падре. — Вам надо будет внушить всем, что убийство священнослужителя — это не смертный грех.

— Вы сами и объясните это горожанам! — воскликнул мэр, оживившийся при мысли о том, какие реформы проведет он на полученные деньги, какую рекламную кампанию развернет в газетах, какие инвестиции привлечет благодаря снижению налогов, какой будет наплыв туристов после того, как он благоустроит отель и проложит новый телефонный кабель, который избавит их от теперешних проблем со связью.

— Нет, я этого сделать не могу, — отвечал падре. — Мученики не противятся, когда народ хочет их убить. Но сами смерти они не ищут, ибо церковь всегда нам говорила, что жизнь есть Божий дар. Сами объясните.

— Нам никто не поверит. Решат, что мы — наихудшая разновидность убийц, что загубили человека святой жизни, как Иуда — Христа, польстившись на деньги.

Падре пожал плечами. Снова показалось, будто солнце скрылось за тучами, и в ризнице опять установилась напряженная атмосфера.

— В этом случае остается только сеньора Берта, — сказал латифундист.

После долгой паузы заговорил священник:

— Она, судя по всему, очень страдает от потери мужа: уж сколько лет в любую погоду целыми днями бесцельно сидит у своего дома. Ничего не делает — только тоскует, и я думаю, бедняжка медленно сходит с ума: проходя мимо, я много раз слышал, как она разговаривает сама с собой.

Снова по комнате пронеслось короткое дуновение ветра, и люди испугались, потому что окна были закрыты.

— Жизнь ее была очень печальна, — продолжила хозяйка гостиницы. — Полагаю, она отдала бы все на свете, чтобы прямо сейчас оказаться там, где ждет ее любимый супруг. Вам известно, что они прожили в браке сорок лет?

Всем это было известно, но никому не было до этого дела.

— Женщина весьма и весьма почтенного возраста, можно сказать — на склоне дней... — добавил латифундист. — И потом, — единственная в нашем городе, кто, в сущности, ничем важным не занят. Как-то раз я спросил, почему она всегда — даже зимой — сидит у дверей? И знаете, что мне ответила сеньора Берта? Что она — на страже, чтобы не пропустить тот день, когда в городе появится Зло.

— Ну, судя по всему, она со своей обязанностью не справилась.

— Напротив, — сказал священник. — Насколько я понял из ваших слов, тот, кто допустил в Вискос зло, тот его отсюда и изгонит.

Снова повисло молчание, и все поняли, что жертва наконец-то избрана.

— Остается последнее, — промолвила хозяйка гостиницы. — Мы знаем, когда состоится жертвоприношение во имя процветания нашего города. Знаем, кто будет принесен в жертву; благодаря этой процедуре праведная душа вознесется к небесам и вместо страданий, которыми полна ее жизнь на этом свете, обретет счастье. Остается узнать, как мы это сделаем.

— Надо бы потолковать со всеми мужчинами Виско-са, — сказал священник. — Пусть в девять часов вечера они соберутся на городской площади. Мне кажется, я знаю «как». Незадолго до назначенного срока встретимся здесь же, в ризнице, и поговорим без посторонних.

Прежде чем все покинули ризницу, он попросил, чтобы жена мэра и хозяйка гостиницы, покуда будет идти собрание, отправились к Берте и завели с ней беседу. Хотя старуха никуда не выходит по вечерам, предосторожность лишней не бывает.