ЛОМБСАНГ РАМПА

ТРЕТИЙ ГЛАЗ

ШЕЛА

В Шакпори наш “день” начинался в полночь. По звукам труб, возвещавшим полночь и отзывавшимся эхом во всех закоулках, мы вставали, выравнивали, полусонные, наши постельные подушки, отыскивали в темноте свои платья. Мы спали голыми, как это часто практикуется в Тибете, где горный воздух и климат не позволяют зарождаться и распространяться дурным запахам. Одевшись, мы отправлялись, “все свое унося с собой”. С адским грохотом спускались по лестницам: что и говорить — находиться в хорошем настроении и бодром расположении духа в такой час редко кто может. Одна из наших заповедей гласит: “Лучше мирно спать, чем испытывать терпение Будды и молиться в гневе”. По этому поводу наши души не оставляют в покое! Такие полночные бдения меня приводят в ярость! Но никто не мог дать мне вразумительный ответ на это, и приходилось вместе со всеми отправляться в зал молитвы. Там горело бесчисленное множество масляных

светильников, свет их едва пробивал облака ладана, плавающие в воздухе. Под действием этого дрожащего света и двигающихся теней гигантские священные статуи казались еще больше. Можно было смело утверждать, что они наклоняются в такт нашему пению.

Сотни монахов и послушников сидели, скрестив ноги на подушках, тянувшихся от одного конца зала до другого. Молящиеся образовывали парные ряды, их лица были повернуты друг к другу. Мы пели гимны и священные псалмы, пользуясь специальными гаммами, ибо на Востоке хорошо понимают, какую силу имеет голос. Один музыкальный звук может разбить стекло, определенные аккорды обладают метафизической силой. Мы читали также священную книгу “Канджур”. Такой спектакль не мог не впечатлять. Сотни монахов в платье цвета крови и золотистых накидках пели, кланяясь в такт серебряной трели колокольчиков и рокоту барабанов. Голубые облака ладана окутывали колени божеств и венцами поднимались над их головами. Зачастую многие из нас ловили себя на мысли, что в этом загадочном свете та или иная статуя пристально смотрит на тебя.

Служба длилась около часа. Затем мы расходились по своим комнатам и спали до 4 часов. Новая служба начиналась в 4.15. В 5 часов у нас был первый завтрак из тсампы и чая с маслом, за которым мы внимали монотонному голосу лектора. Рядом с нами стоял отвечающий за дисциплину инспектор и сверлил нас недобрым взглядом. В то же время до нашего сведения доводились всевозможные распоряжения и другая информация. Во время первого завтрака, например, назывались имена монахов, которым поручалось отправиться в Лхасу и сделать там те или иные дела. Эти монахи получали специальную увольнительную, разрешавшую им отсутствовать в монастыре с такого-то по такой-то час и пропустить те или иные службы.

В 6 часов мы уже находились в классах, готовые приступить к занятиям. Второй тибетский закон гласит: “Да обрятёшь знания свои в исполнении религиозного долга” (или проще: “Сначала помолись, потом учись”). В свои семь лет, со свойственным этому возрасту невежеством, я никак не мог понять, почему я должен следовать данному закону, поскольку пятый закон — “Уважай старших и людей благородного звания” — никак не соблюдался. Мой личный опыт скоро убедил меня, что находиться в “благородном по рождению” звании очень постыдно. Уж я-то определенно стал жертвой собственного благородного происхождения. Тогда я еще не мог понять, что дело тут вовсе не в рождении личности, а в ее характере.

Занятия прерывались в 9 часов 40 минут. Однако в это время начиналась другая служба, присутствие на которой было обязательным. В 9.45 мы снова должны были сидеть в классе. В этот час начиналось изучение другого материала и продолжалось до 13 часов. Получасовая служба предшествовала еще одному завтраку из чая с маслом и тсампы. Затем в течение часа мы занимались домашней работой, включавшей физические упражнения и усвоение навыков покорности.

Но только ученики, которые не могли больше терпеть, или круглые идиоты просили прощения, поскольку наказание всегда было неотвратимым.

В 21 час занятия заканчивались. Нас ожидала вечерняя тсампа и чай с маслом. Изредка на ужин давали овощи. Чаще всего это были куски репы или бобы в сыром виде. Но до чего вкусными казались они изголодавшимся ребятам! Однажды, я этого никогда не забуду, мне тогда исполнилось уже восемь лет, нам дали маринованные орехи. Я просто обожал орехи и часто ел их дома. По глупости я предложил одному из товарищей поменять свое сменное платье на его порцию орехов. Об этом узнал инспектор. Он вызвал меня на середину комнаты и заставил повиниться в совершенной ошибке. В наказание меня, как “сладкоежку”, лишили еды и питья на 24 часа. При этом отобрали и сменную одежду, сказав, что она мне не нужна, так как я пытался обменять ее на предмет “не первой необходимости”.

В 21.30 мы ложились спать. Здесь также соблюдалась вся строгость режима. Сначала я думал, что долгие часы занятий доконают меня, что я просто умру или когда-нибудь засну и никогда больше не проснусь... С другими “новичками” мы иногда прятались по разным углам, чтобы немного вздремнуть. Но очень скоро я привык к жестокому расписанию бесконечных монастырских дней, и больше это меня не беспокоило.

Было около шести часов утра, когда я, разбуженный мальчиком, очутился перед дверью, ведущей в покои ламы Мингьяра Дондупа. Комната ламы удивительно гармонировала с великолепными картинами, написанными либо прямо на стене, либо на шелковых полотнах. На низких столиках стояли статуэтки богов и богинь из золота, нефрита и клуазонне. На стене висело большое “Колесо Жизни”. Я застал ламу сидящим в позе лотоса перед заваленным книгами столиком. Мингьяр Дондуп занимался науками.

— Садись рядом со мной, Лобсанг. Нам надо о многом поговорить. Но сначала я задам один важный вопрос, касающийся тебя, как и любого другого человека, когда он растет: тебе хватает еды? — Да, — ответил я.

Он замолчал, внимательно изучая меня. Глаза его, казалось, прошивали меня насквозь.

— Все люди должны быть свободными в выборе своего жизненного пути, — продолжал Мингьяр Дондуп. — Твой путь будет многострадальным в течение сорока лет, если ты, конечно, выберешь правильную дорогу. Но за свои страдания ты сторицей будешь вознагражден в будущем. И наоборот, на неправильном пути тебя ждут комфорт, довольство и богатство, однако в этом случае ты не станешь богаче духовно. От тебя одного зависит выбор. Ты имеешь право сделать его. Он посмотрел на меня внимательно, ожидая ответа. — Учитель, — сказал я, — мой отец наказал мне: если я не поступлю в монастырь, не возвращаться домой. Как же я буду жить в довольстве и роскоши, если у меня не будет дома, куда я мог бы вернуться? И кто мне укажет добрый путь, чтобы я его выбрал? Мингьяр Дондуп улыбнулся:

Я поднял глаза и посмотрел на ламу. Он очень понравился мне в ту минуту — высокого роста, с черными глазами и живым взглядом, с открытым лицом и огромным лбом. Да, он был мне симпатичен! Хотя мне было только семь лет, жизнь заставила меня разбираться в людях. Я научился правильно оценивать те или иные качества человека.

— Учитель, — сказал я, — мне бы хотелось стать вашим учеником и выбрать правильную дорогу, — и тут же добавил мрачно: — Но мне не всегда нравится работа!

Лама рассмеялся, и от его искреннего смеха на сердце у меня потеплело.

— Лобсанг, Лобсанг, да никому из нас не нравится много и упорно работать. Но редко кто в этом признается откровенно.

Он посмотрел свои бумаги и вернулся к разговору: — Вскоре тебе потребуется небольшая операция на голове, чтобы ты обрел способности ясновидения. Затем при помощи гипноза мы ускорим твое образование. Ты далеко пойдешь как в метафизике, так и в медицине!

Мне стало почти дурно от такой программы: работать, работать и еще раз работать! Да я в свои семь лет только этим, кажется, и занимался, не имея времени ни для отдыха, ни для игр, ни для запусков змеев. Лама как будто читал мои мысли. — И то правда, молодой человек, — сказал он. — Однако змеи будут позднее. И настоящие змеи, способные нести человека! А пока нам нужно составить расписание занятий. Этот вопрос надо хорошенько продумать. — И он снова склонился над бумагами.

— Посмотри... С девяти часов утра до часу дня — годится для начала? Приходи ко мне каждое утро в девять часов, я освобождаю тебя от посещения служб. Мы посмотрим некоторые интересные вещи и поговорим. Завтра первый сеанс. У тебя есть что написать отцу и матери? Я их сегодня увижу. Отошли им свою косу!

С этого утра, вернувшись в класс, я превратился в очень рассеянного ученика. Мысли мои витали в облаках, а классный руководитель получил массу возможностей потешить за мой счет свою страсть к наказаниям!

Град посыпавшихся ударов заставил меня подскочить и вернул к реальной жизни в классе.

— Дурень, балда, скотина! Неужели все злые духи проникли в твой толстый череп? Я бы тебе еще не то сказал. Считай, что тебе повезло, поскольку начинается час службы. .

Сказав это, учитель дал мне последний чувствительный подзатыльник для полного счета и большими шагами вышел из класса.

— Не забудь, — сказал мой сосед, — что мы сегодня идем в наряд на кухню. Там мы набьем наши утробы тсампой.

Работа на кухне была тяжелой. Повара обходились с нами, как с рабами. После наряда нечего было и думать об отдыхе: два часа каторжной работы — и мы возвращались прямо в класс. Иногда нас задерживали на кухне дольше положенного, и мы опаздывали к занятиям. Преподаватель уже весь кипел от негодования. Он отвешивал нам произвольное количество ударов палкой, не давая никаких шансов объяснить причину опоздания.

Мой первый наряд оказался и последним. По коридорам, вымощенным плитами из камня, мы брели на кухню без всякого энтузиазма. На пороге нас встретил верзила-монах, любитель мрачного юмора.

— Поторапливайтесь, банда лентяев и бездельников! — закричал он. — Первые десять — к котлам!

Я был десятым и вместе со всеми спустился вниз по маленькой лестнице в котельную. Топки изрыгали красноватый огонь прямо в лицо. Около котлов громоздились кучи топлива — сухого навоза яков.

— Хватайте лопаты и загружайте топки до отказа! — заорал монах, руководивший работой в котельной.

Все переполошились. Со всех сторон подходили монахи. Меня быстро подняли с земли, где я лежал

среди пепла. Небольшие ожоги были почти на всем теле, но особенно серьезно пострадала нога. Меня отнесли на верхние этажи, где лама-врач попытался спасти мою ногу. Решетка, на которую я упал, была грязной и в ране осталось много шлака. Лама внимательно осмотрел рану и вынул из нее все кусочки грязи, пепла и шлака. Он долго занимался этим. Наконец рана была очищена. Затем врач сделал компресс из растертых в порошок трав и наложил тугую повязку. На остальные ожоги он также наложил травяные примочки, что сильно успокоило боль.

Боль была стреляющая, страшная, и я уже думал, что лишусь ноги. Когда лама закончил возиться со мной, он позвал монаха, который перенес меня в соседнюю маленькую комнату и уложил на подушки. Вошел старый монах, опустился у изголовья и начал читать молитвы. “Конечно, хорошее дело молиться за выздоровление, — подумал я, — но лучше бы совсем не калечить людей”. После этих адских мук я решил вести добродетельную жизнь. Я вспомнил одну картину, на которой был изображен дьявол, пытающий свою жертву в месте, напоминавшем то, где меня чуть не сожгли.

— Сейчас, уважаемый лама-врач! Не угодно ли вам подойти и просунуть ногу в петлю? Мы вас будем опускать вниз, — сказал один из них. Я слабо повиновался.

Но вернемся, однако, к моему злополучному кухонному наряду.

Успокаивающий эффект примочек исчез: появилось такое ощущение, что меня сжигают заживо. Стреляющая боль в ноге усилилась, и мне казалось, что я вот-вот должен взорваться. Воспаленное воображение рисовало картину с горящими факелами в ноге.

Время шло. Я слышал шум монастыря. Некоторые звуки были мне уже знакомы, а некоторые неизвестны. По телу пробегали болевые волны. Я лежал на животе, который тоже обжег во время падения. Я услышал легкое движение. Кто-то сел возле меня. Я узнал добрый и полный сочувствия голос Мингьяра Дондупа:

— Довольно с тебя, малыш, спи.

Пальцы его осторожно прошлись по моей спине. Еще раз, еще... Я потерял сознание...

... Бледное солнце светило мне прямо в глаза. Я проснулся, стараясь разомкнуть веки. Первой моей мыслью было, что кто-то больно пинает меня, чтобы я встал. Я попытался спрыгнуть с постели, чтобы поспешить на службу, но откинулся назад, застонав от боли. Нога!

— Успокойся, Лобсанг, сегодня ты отдыхаешь, — донесся до меня тихий голос.

Я повернул голову влево и с удивлением обнаружил, что нахожусь в комнате ламы, сидящего возле меня. Заметив мое недоумение, он улыбнулся:

— Почему такое удивление? Разве не справедливо, что два друга должны быть вместе, когда один из них болен?

Я ответил вялым голосом:

— Но вы же Великий Лама, а я маленький мальчик. — Лобсанг, мы далеко шли вместе, наши жизни переплелись. Ты этого не помнишь, а я помню: мы были очень близки друг к другу в наших последних инкарнациях. А пока тебе необходим отдых. Лежи и набирайся сил, будь мужественным. Мы спасем твою ногу, не беспокойся.

Я подумал о “Колесе Бытия”, о наставлениях из наших священных книг: “Щедрый человек узнает вечное прощение, да не оскудеет рука дающего; алчный человек никогда не встретит сострадания. Да будет имущий щедр к нуждающимся и не откажет им в просьбе их. Да помнит он о долгом пути жизни. Богатство вращается, как колесо колесницы: сегодня богатство твое, завтра другого. Нищий не сегодня завтра станет принцем, а принц может стать нищим”.

Я, несмотря на боль в ноге и свою молодость, ни капли не сомневался, что мой наставник — человек сердечной доброты и порядочности и что я буду строго следовать всем его указаниям. Было ясно, что он обо мне знает значительно больше, нежели я сам о себе. Мне не терпелось приступить к немедленным занятиям с ним, и я решил, что буду самым лучшим его учеником. Я остро чувствовал, что между нами существует сильная общность и родственность душ, и я не переставал удивляться тем поворотам судьбы, которые привели меня под его начало.

Я повернул голову, чтобы посмотреть в окно. Постель моя была устроена на столе, и я мог видеть, что происходит снаружи. Как-то странно было лежать, чувствуя, что ты находишься в воздухе, в метре от земли! Детское воображение рисовало картину, будто я, как птица, сижу на ветке дерева. Картина получилась грандиозной! Далеко за крышами, видневшимися из моего окна, простиралась под солнцем Лхаса со своими маленькими домиками нежных расцветок, казавшимися совсем крохотными на расстоянии. В долине река врезалась своими излучинами в самые зеленые луга мира. Дальние горы отливали пурпуром под шапками белого снега. Ближние горы, украшенные золотыми крышами монастырей, были всего-навсего отрогами дальних. Слева массивные строения храма Потала сами по себе выглядели маленькими горами. Немного справа находился небольшой лес, из которого выступали храмы и учебные заведения. Это владения “Государственного Оракула”, важной организации Тибета, единственное назначение которой — установление связи между миром материальным и миром духовным. Внизу, во дворе монастыря, сновали монахи всех рангов и званий. Были среди них и простые работники в темно-коричневых одеждах, и молодые студенты в белом из соседнего монастыря. Среди всех выделялись монахи очень высоких званий, одетые в кроваво-красные платья на золотой подкладке, что было признаком их принадлежности к высоким административным кругам. Некоторые сидели верхом на лошадях или пони. Миряне могли ездить на лошадях любой масти, лошадь священника или лица духовного должна была быть белой масти. Глядя на все это, я забылся. Мне хотелось побыстрее поправиться и встать на ноги.

Спустя три дня мне порекомендовали подняться и походить. Нога страшно болела, и я едва переносил боль. Рана горела огнем, в ней остались кусочки ржавого железа, которые невозможно было удалить. Поскольку я не мог передвигаться без посторонней помощи, мне соорудили подобие костыля, и я стал прыгать на одной ноге, словно подбитая птица. Тело мое также еще было покрыто ожогами и пузырями, но больше всего страданий доставляла нога.

Сидеть я не мог, спал на правом боку или на животе. Я не посещал классные занятия, поэтому лама Мингьяр Дондул занимался со мной индивидуально с утра до вечера. Он сказал, что вполне удовлетворен моими знаниями, приобретенными мной еще в “юности”.

— Но, — добавил он, — многое из твоих знаний относится к воспоминаниям твоего последнего воплощения.