ЛОМБСАНГ РАМПА

ТРЕТИЙ ГЛАЗ

У ВРАТ ХРАМА

Глава 4

Дорога вела меня прямо к монастырю Шакпори — “Храму Медицины”, школе имевшей строгую репутацию. Многие километры прошагал я под все более и более разгорающимся солнцем. У ворот, ведущих во внутренний двор монастыря, я встретился с двумя мальчиками, пришедшими сюда с той же целью. Мы некоторое время настороженно изучали друг друга и, пожалуй, не очень друг другу понравились. Но так или иначе положение обязывало нас быть более общительными.

Сначала мы робко стали стучать в ворота. Никакого ответа. Затем один из мальчиков поднял большой камень и принялся им бить в ворота. Такой грохот не мог не привлечь внимания привратников. Появился монах с палкой — мы перепугались так, что нам показалось, будто у него в руках не палка, а целое дерево.

— Что вам надо, дьяволята? — спросил он. — Неужели вы думаете, что мне нечего больше делать, как только открывать ворота таким соплякам?! — Мы хотим стать монахами, — ответил я. — Монахами? Да вы же больше похожи на мартышек. Стойте здесь. Ждите своего часа, когда вас примет регент.

Дверь захлопнулась и ударила одного из моих спутников, имевшего неосторожность к ней приблизиться, так, что тот полетел на землю.

Ноги устали и затекли, пришлось сесть на землю. В монастырь шел народ. Из маленького окошка в стене доносился вкусный запах пищи, вызывая резь в животе и обостряя голод. Ох, как хочется есть!

Наконец дверь резко распахнулась и в проеме показался высокий и тощий человек. — Ну и чего же вы хотите, маленькие бездельники? — Мы хотим стать монахами.

— Боже милостивый, — воскликнул он, — кто только не лезет сюда!

Он сделал нам знак войти. Спросив, кто мы и что мы, он еще поинтересовался, зачем мы родились на свет. Было нетрудно понять, что он нас разыгрывает.

— Входи живо, — сказал он первому из нас, сыну пастуха, — если ты выдержишь испытание, то можешь оставаться. Затем перешел ко второму:

— А ты, мой мальчик? Что ты говоришь? Твой отец мясник? Этот потрошитель плоти не уважает законов Будды! И ты пришел сюда?! Вон отсюда немедленно, или я прикажу выпороть тебя!

Монах подскочил к мальчишке, а тот, забыв про усталость и словно обретя второе дыхание, с быстротой молнии развернулся на 180° и бросился наутек, оставляя позади себя облако пыли.

Дошла очередь до меня, — заметим, в день семилетия. Страшный монах повернулся лицом в мою сторону. Я стоял ни жив ни мертв. Душа ушла в пятки. Монах угрожающе помахивал палкой:

— А ты что скажешь? Кто ты? О-хо-хо! Молодой князь захотел стать набожным. Сначала ты должен показать, чего ты стоишь, мой милый сударь, а то, может быть, у тебя кишка тонка. Здесь не место маленьким аристократам, все они рохли и неженки. Сделай сорок шагов назад и сиди на земле в позе созерцателя до нового распоряжения. Берегись, если шелохнешься.

Сказав это, он повернулся и ушел. Меланхолично собрал я свой жалкий скарб, отсчитал положенные сорок шагов и сел, как мне было приказано, скрестив ноги. Я сидел в этой позе весь день, боясь шелохнуться. Ветер окатывал меня вихрями пыли. Пыль осела в складках рук, воздетых к небу, покрыла плечи и спеклась в волосах. По мере того как все ниже и ниже опускалось солнце, я все острее ощущал голод, от жажды пересохло в горле — ведь с раннего утра я ничего не пил и не ел. Монахи то входили в монастырь, то выходили из него. Их было много, но никто не обращал на меня никакого внимания. Бродячие собаки с любопытством останавливались рядом, обнюхивали меня и бежали дальше по своим делам. Проходили мимо группы мальчишек. Один из них поднял камень и ради забавы запустил им в меня. Камень угодил в висок. Потекла кровь. Но я не двигался — ведь если я не выдержу этого испытания на выносливость, отец не позволит мне вернуться домой. Мне ничего не оставалось делать, как продолжать сидеть

в полной неподвижности. Я чувствовал сильную боль в мышцах и суставах.

Солнце исчезло за горами, и наступила ночь. На темном небе зажглись звезды. Тысячи ламп загорелись в окнах монастыря. Подул ледяной ветер. Я прислушивался к шелесту листвы ив и приглушенным шепотам ночи.

Но, несмотря ни на что, я продолжают сидеть неподвижно по двум причинам: во-первых, я боялся, а во-вторых, мне было просто больно пошевелиться — так затекли мои члены. Послышались шаги. Кто-то в фетровых сандалиях шаркающей походкой приближался ко мне. Похоже это был старик, отыскивающий дорогу в темноте. Передо мной предстала фигура старого монаха, сгорбленного от усталости и времени. Руки его дрожали. Это меня явно обеспокоило, поскольку я заметил, что в одной руке он нес кубок с чаем, понемногу расплескивая его, в другой — миску тсампы. Все это старик протянул мне. Но я не сделал ни одного движения, чтобы принять подношение.

— Возьми, сын мой, — сказал монах, — ты имеешь право двигаться с наступлением ночи. Я выпил чай и переложил тсампу в собственную миску. — Теперь можешь спать, — продолжал старик, — но с первыми лучами солнца прими прежнюю позу. Ты проходишь испытание, которое сейчас тебе кажется бесполезной пыткой. Только те, кто выдержит его успешно, могут надеяться на достижение высоких званий нашего ордена.

Семь прожитых на земле лет не прошли для меня легко. Мой отец был строг во всех отношениях, очень строг, но суровые минуты, которые выпадали на мою долю дома, никак не могли сравниться с тем испытанием, которое ожидало меня в первый день расставания с ним. Я умирал от голода и жажды. У меня не было никакого понятия о том, что будет завтра. Но пока я должен был спать на ледяном ветру, со страхом ожидая нового дня.

Мне показалось, что едва я успел сомкнуть веки, как тут же был разбужен звуком трубы. Открыв глаза, я увидел слабый свет занимающейся зари. Я быстро поднялся и принял позу созерцания. Монастырь медленно просыпался. Сначала он, громоздкий и неподвижный, напоминал сонный город. Затем он как будто издал легкий вздох, как это делает просыпающийся человек. Вздох постепенно перерастал в шепот, потом в бормотание, и наконец монастырь зажужжал, как пчелиная пасека перед трудовым днем. Иногда доносился призывный звук трубы, напоминающий то приглушенное пение птиц, то кваканье большой жабы. Светало. В окнах замелькали бритые головы сновавших туда-сюда монахов. Сами окна при первых проблесках зари напоминали пустые глазницы на человеческом черепе.

И снова проходил день, и снова ныли суставы, и снова нельзя шевелиться. Одно малейшее движение — и меня вышибут за ворота. Куда я пойду? Маленькими группами из построек выходили монахи, занятые своими странными делами. По территории монастыря сновали мальчишки, иногда ударом ноги пуская в мою сторону лавину пыли и мелких камешков, а иногда отпуская по моему адресу острое словцо. Поскольку я ни на что не отвечал, они скоро оставляли меня в покое и уходили на поиски более общительных жертв. Постепенно темнело. Зажигались масляные лампы. Вскоре меня освещал только рассеянный свет звезд, луна в это время года всходит поздно.

Наконец я услышал шаги старика. На этот раз он посмотрел на меня с большей теплотой.

—Я принес тебе пить и есть, сын мой. Но испытания твои не кончились. Завтра еще день. Будь особенно внимателен, не двигайся. Многие здесь не выдерживали на одиннадцатый час третьего дня.

Когда я немного пришел в себя, я подумал, что, может быть, мне повезет и меня не превратят в наседку, которой приходится сидеть на яйцах значительно дольше.

Солнце застыло на месте. День, казалось, никак не кончится. Но вот начало темнеть. Поднявшийся вечерний ветер стал играть пером, которое обронила пролетавшая птица. Снова зажигались в окнах один за другим огоньки масляных ламп.

“Хорошо было бы умереть сегодня ночью, — подумалось мне. — Я больше не вынесу”.

И тут в проеме двери показалась высокая фигура регента.

— Иди сюда, мой мальчик! — крикнул он. Я попытался встать, но не смог — мои ноги затекли, и я ткнулся носом в землю.

—Если ты хочешь отдохнуть, ты можешь провести здесь еще ночь, — сказал регент. — Я не могу больше ждать.

Я быстро подобрал свой скарб и направился, пошатываясь, к регенту.

— Входи, — сказал он мне. — Примешь участие в вечерней службе, а завтра утром придешь ко мне.

Внутри было тепло и пахло ладаном. Обостренное чувство голода подсказывало мне, что где-то рядом находится пища. Я пошел за группой, повернувшей направо. Пища, пища — тсампа и чай с маслом! Я пристроился к первому ряду, как делал всю жизнь.

Монахи попытались оттащить меня за косу, когда я на четвереньках хотел проскользнуть у них между ног, но тщетно — я хотел есть, и ничто не могло остановить меня

Немного подкрепившись, я пошел за монахами в храм на вечернюю службу. Усталость валила с ног; я не понимал, что происходит вокруг. К тому же на меня не обращали внимания. Когда монахи стали выходить гуськом из храма, я опустился на пол около огромной колонны, положил голову на узелок со сменным платьем и заснул.

Вдруг я почувствовал резкий удар — мне показалось, что у меня треснул череп, — и услышал голоса: — Новичок! Богатенький! — А ну вставай! — Дайте ему как следует!

— Ох, опять этот старый мешок с костями. Он нам задаст!

Я старался снять с лица тсампу, залепившую глаза. В этот момент надо мной склонился регент и, потянув за косу, поставил меня на ноги:

— Мокрая курица! Тряпка! Ты — будущий руководитель?! Подними это! И это! И снова на меня посыпался град ударов. — Бездельник! Слюнтяй! Даже защититься не можешь!

Колотушкам, казалось мне, не будет конца. Я вспомнил, что говорил мне на прощание Тзу: “Выполняй хорошо свой долг и делай так, как я тебя учил”.

Бессознательно я принял бойцовскую стойку и сделал легкий выпад с применением одного из приемов, которым обучил меня Тзу. Застигнутый врасплох регент застонал от боли, перелетел через мою голову, прочертил носом каменный пол и стукнулся головой о колонну. “Смерть ждет меня, — мелькнула мысль, — конец всем моим тревогам”. Казалось, все остановилось. Послушники стояли онемев и затаив дыхание. Раздалось рычание: высокий костлявый монах вскочил на ноги. Он был похож на самого черта. Из носа у него шла кровь, и он орал что было мочи:

— А-а-а! Бойцовский петух или крыса, загнанная в угол? Кто ты? А мы сейчас узнаем!

Он повернулся к рослому мальчику лет четырнадцати и сделал ему знак:

— Нгаванг, ты самая грубая скотина в этом монастыре. Покажи нам, кто лучше в драке — сын караванщика или сын князя?

Первый раз в жизни я был благодарен Тзу, старому монаху-полицейскому. В молодости он был специалистом по тибетской борьбе, чемпион провинции Кам. Он передал мне, как сам говорил, “все, что знал”. Мне уже приходилось раньше бороться с мужчинами, и небезуспешно. Я действительно преуспел в этой науке, где сила и возраст не имеют решающего значения. А поскольку от этой драки зависело мое будущее, я почувствовал себя более уверенным.

Нгаванг был силен и хорошо сложен, но ему не хватало гибкости в движениях. Бросалось в глаза, что он привык к обычным потасовкам, в которых выезжал за счет своей силы. Он бросился на меня с кулаками, решив сразу же подавить мое сопротивление. Я не испугался, сделал шаг в сторону и неуловимым движением подкрутил Нгавангу руку. Ноги у него разъехались, и, падая, он ударился головой о каменный пол. Какое-то мгновение Нгаванг лежал “на ковре” и стонал, затем резко поднялся и снова бросился на меня. Я применил прием с падением на пол и в тот момент, когда он оказался надо мной, схватил его за ногу и сделал подкрутку. На этот раз мой соперник показал “солнышко” и упал на левое плечо, но не успокоился. Он благоразумно обежал вокруг меня, отскочил в сторону, схватил за цепи тяжелое кадило и стал крутить им над головой. От этого тяжелого, неудобного оружия было легко уклониться. Я шагнул вперед, поднырнул под руки Нгаванга, которыми он размахивал, как цепами, и вонзил палец ему в шейную ямку под кадыком, как учил меня Тзу. Нгаванг покатился по полу, подобно камню во время горного обвала. Его онемевшие пальцы не удержали цепи, и кадило со звоном и треском также загромыхало по полу прямо на послушников и монахов, наблюдавших за дракой. Нгаванг оставался без сознания добрых полчаса.

Регент приблизился ко мне, хлопнул меня по плечу так, что теперь я полетел на пол, и проговорил: — Малый, да ты человек! Мой ответ был исключительно дерзок: — В таком случае я заслужил, чтобы меня накормили, мой отец, а то мне все больше заговаривают зубы, чем дают на зуб.

— Мой мальчик, — ответил регент, — ешь и пей сколько тебе влезет. А потом ты скажешь одному из этих бездельников — ты теперь у них главарь, — чтобы он проводил тебя ко мне.

В этот момент подошел старик монах, приносивший мне пищу во время испытания.

— Мой сын, ты ловок. Нгаванг затерроризировал всех учеников. Займи его место, но пусть доброта и сострадание руководят твоими решениями. Ты хорошо воспитан. Употреби свои знания во благо и бди, чтобы они не попали в недостойные руки. А сейчас следуй за мной, я дам тебе есть и пить.

Когда меня привели в комнату регента, он встретил меня дружелюбно:

— Садись, мой мальчик, садись. Посмотрим, так ли ты умен, как крепок физически. Будь внимателен, я попытаюсь тебя “завалить”.

Он стал задавать мне кучу вопросов, на которые я отвечал устно и письменно. Шесть часов мы восседали на подушках друг против друга. Наконец он сказал, что доволен мной. У меня было такое ощущение, будто я превратился в плохо выдубленную шкуру яка, тяжелую и дряблую. Регент поднялся на ноги:

— Мой мальчик, я хочу представить тебя отцу-настоятелю. Это исключительная честь, и ты скоро поймешь почему. Пойдем!

Я шел за ним по широким коридорам, через молельни, внутренние храмы, классные комнаты. Лестница. Другой зигзагообразный коридор. Зал богов и хранилище лекарственных трав. Еще одна лестница. Наконец мы оказались на плоской крыше монастыря, где был дом отца-настоятеля.

— Приветствуй, мой мальчик, — сказал мне регент, — и делай как я.

Он пал ниц, прежде чем сделать троекратное приветствие. С замиранием сердца то же сделал и я. Отец-настоятель бесстрастно окинул нас взором. — Садитесь, — сказал он.

Мы разместились на подушках, по-тибетски скрестив ноги.

Отец-настоятель долго молча изучал меня. Затем он произнес:

Я слушал внимательно, не пропуская ни одного слова. Все это представлялось мне чрезвычайно трудным. В тот момент я не чувствовал никакой приподнятости духа. Отец-настоятель продолжал:

— Здесь ты будешь изучать медицину и астрологию. Мы сделаем для тебя все от нас зависящее. Ты также будешь обучен эзотерическим искусствам. Твой путь предначертан, Тьюзди Лобсанг Рампа. И хотя тебе исполнилось только семь лет, я разговариваю с тобой как со взрослым, ибо ты образован и воспитан под стать взрослому.

Он слегка наклонил голову, и регент поднялся, отвешивая глубокий поклон. Так же поступил и я. Мы

вышли. Только в своей комнате регент нарушил молчание:

— Мой мальчик, занятия твои будут тяжелыми, но мы тебе поможем во всем. А сейчас следуй за мной. нужно тебе побрить голову.

В Тибете при вступлении в монашеский орден мальчику бреют голову, оставляя лишь маленький клочок волос. Затем после присвоения ему духовного имени и отказа от старого он также сбривается. Но я вернусь к этому позднее.

Регент повел меня по кольцевому коридору и привел в небольшую комнату, служившую цирюльней. Меня усадили на пол.

— Там-Шо, побрей мальчику голову. Клочка не оставляй, поскольку он получит духовное имя сегодня же.

Подошел Там-Шо, взял меня за косу и задрал ее вверх.

— Мой мальчик, какая роскошная коса, умащенная, ухоженная! Будет одно удовольствие отрезать ее ножницами.

Он выбрал огромные ножницы, какими наши слуги орудовали в саду.

— Тиш, — крикнул он, — подержи-ка за конец эту веревку.

Подошел Тиш, помощник, и схватил меня за косу так, что я подскочил. Высунув язык, Там-Шо принялся за работу. Ножницы были изрядно тупыми. Беззлобно ворча, он кое-как справился с моей косой. Но это было только начало. Помощник принес миску с такой горячей водой, что когда он выплеснул ее мне на голову, то я от боли опять подскочил.

— Что-то не так? — спросил меня цирюльник. — Я тебя ошпарил? — Да, — ответил я.

— Не обращай внимания, это поможет бритью! — заметил он, беря в руки треугольную бритву, какими в нашем доме скребли потолок. Наконец спустя еще несколько минут, показавшихся мне вечностью, голова моя оказалась голой, как колено.

— Идем, — сказал регент. Он отвел меня в комнату и показал большую книгу. — Посмотрим, как мы теперь будем тебя звать... А, вот имя твое — Йца-Миг-Дмар Лахлу.

(Однако здесь, в этой книге, я и впредь буду пользоваться именем Тьюзди Лобсанг Рампа, более простым для читателя.)

Наконец меня привели в класс. Я был похож на только что снесенное яйцо. Поскольку дома я получил образование выше среднего, то меня привели в класс старших учеников — семнадцатилетних юношей. Я ощутил себя карликом, попавшим к великанам. Эти послушники не видели, какую трепку я задал Нгавангу, но они и не приставали ко мне, за исключением одного высокого и глупого мальчишки. Он подошел ко мне сзади и положил свои грязные ручищи на мою бритую голову. Мне ничего не оставалось делать, как и его проучить. Тремя пальцами я нанес ему резкий удар под мышки. Он заорал от боли. Да, Тзу оказался великолепным учителем. Через неделю мне стало известно, что все инструкторы по тибетской борьбе хорошо знали Тзу и считали его лучшим специалистом. После этого случая ребята оставили меня в покое. А учитель, стоявший в тот момент к нам спиной, но быстро сообразивший, в чем дело, хохотал так, что отпустил нас с урока раньше времени.

Была почти половина девятого вечера, оставалось 45 свободных минут до вечерней службы, начинавшейся в 9.15. Но радоваться мне пришлось недолго. Когда мы выходили из лекционного зала, мне сделал знак один лама. Я подошел к нему. — Следуй за мной, — сказал он.

Я повиновался, а про себя спрашивал, что еще могло меня ожидать. Мы вошли в класс музыки, где собрались двадцать мальчиков, таких же, как и я, новичков. Трое музыкантов начали играть: первый на барабане, второй на рожке, третий на серебряной трубе.

— Мы будем петь, — сказал лама, — мне нужно послушать ваши голоса в хоре.

Музыканты играли знакомую мелодию, которую все могли петь. Чем выше поднимались голоса, тем выше поднимались брови у преподавателя. Сначала на его лице можно было прочитать удивление, затем сменившееся острой болью. Он поднял руки в знак протеста.

— Прекратите! Прекратите! — закричал он. — Даже боги не смогут выдержать такой пытки. Давайте сначала и повнимательней.

Мы начали снова, но он опять остановил нас. На этот раз учитель подошел ко мне.

— Балда! — сказал он. —И ты еще смеешь шутить со мной?! Музыканты сейчас начнут играть а ты будешь петь один, если не хочешь петь со всеми вместе.

И снова заиграла музыка. Я запел. Но петь пришлось недолго. Учитель музыки вне себя от возмущения размахивал передо мной руками:

— Тьюзди Лобсанг, музыка написана не про тебя. Никогда — вот уже на протяжении пятидесяти пяти лет, которые я провел здесь, — мне не приходилось встречать -человека, у которого начисто отсутствовал бы слух. Ты непоправимо фальшивишь. В храме ты будешь нем, как рыба, дабы не испортить службу. Малыш, ты никогда не будешь петь. Во время уроков музыки ты станешь

заниматься другими предметами. А теперь прочь с глаз моих, безумный вандал! И я убрался.

Так бродил я без цели, пока трубы не возвестили о часе последней службы. А накануне... Боже милостивый, кто бы мог подумать, что только вчера меня приняли в монастырь?! Мне казалось, что я здесь нахожусь целую вечность. Ходил я, ходил как во сне, пока не почувствовал, что проголодался. Это, вероятно, было хорошо, иначе, если бы я был сыт, я бы уснул. Кто-то взял меня за платье, и я повис в воздухе: большой старый лама посадил меня на свои широкие плечи.

— Пойдем, малыш, ты опаздываешь к службе и можешь навлечь на себя немилость. За опоздание можно лишиться ужина, а это совсем некстати — брюхо всегда должно быть набито пищей, как барабан!

На плечах он внес меня в храм. Заняв место на подушках позади послушников, лама усадил меня рядом с собой.

— Следи за мной и повторяй то, что и я. Но когда я начну петь, ты помалкивай. Ха-ха!

Как я был признателен ему за помощь! До сих пор мало кто относился ко мне с добротой. Мое домашнее воспитание и образование строилось в основном на крике и колотушках.

Я задремал. Проснулся я, когда служба уже закончилась. Большой лама нес меня спящего на руках в столовую. Там он поставил передо мной чай, тсампу и вареные овощи.

— Ешь, малыш, и в постель! Я покажу тебе твою комнату. Сегодня ты имеешь право спать до пяти часов. Когда проснешься, придешь ко мне.

Это были последние слова, услышанные мной перед тем, как проснуться в пять часов. Разбудил меня с трудом один из послушников-учеников, проявивший накануне свое дружеское расположение ко мне. Я заметил, что спал на трех подушках в большой комнате.

— Лама Мингьяр Дондуп прислал меня сюда, чтобы разбудить тебя в пять часов, — сказал он.

Я поднялся, сложил подушки у стены, как это делали другие ученики. В комнате уже никого не было.

— Поторопись на завтрак, — сказал мне мой товарищ. —После завтрака я должен отвести тебя к ламе Мингьяру Дондупу.

Я чувствовал себя уже лучше. Не так, конечно, чтобы полюбить монастырь и жаждать в нем остаться. Выбора у меня не было. На что я мог рассчитывать в лучшем случае, так это только на то, чтобы пореже попадать во всякие истории.

За завтраком нас приветствовал лектор отрывком из “Канджура”, прочитанным монотонным голосом. “Канджур” — буддистское священное писание — насчитывает 112 томов. Лектор, очевидно, заметил, что я о чем-то задумался, и резко прервал мои мысли:

— Ну ты, новичок, что я только что сказал? Быстро отвечай!

Не раздумывая ни минуты, я четко ответил: — Вы сказали, мой отец, что этот ребенок меня не слушает. Вот я его сейчас и поймаю!

Мой ответ вызвал оживление среди учеников и спас меня от наказания за невнимательность. Лектор улыбнулся — редкое исключение — и объяснил, что он просил повторить сказанное им из Священного писания, но “на сей раз с меня довольно”.

За обедом и ужином лектор снова устанавливал перед нами аналой и читал отрывки из Священного писания. Монахам не разрешалось ни разговаривать за едой, ни думать о еде. Священное писание и познания должны усваиваться монахом непосредственно в процессе еды. Мы сидели на подушках за столом высотой в полметра. Во время еды запрещалось класть локти на стол.

Наш отец-настоятель лама Шам-Па-Ла был так же строг, как и мой родной отец. Он требовал абсолютной покорности. Одной из любимых его поговорок была такая: “Чтение и письменность являются вратами всех знаний”. И здесь уж нам приходилось крепко попотеть.