ЛОМБСАНГ РАМПА

ТРЕТИЙ ГЛАЗ

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ДОМА

Глава 3

Внутри дома все еще царило большое оживление. Чай лился рекой, а съестные припасы поглощались веселыми гостями впрок в предчувствии наступления ночи. Все комнаты оказались занятыми, и мне не досталось ни одной. Чтобы хоть как-нибудь убить время, я печально бродил по двору, пиная камешки и все, что попадалось мне под ногу. Но ничто не могло утешить меня. Никто не обращал на меня никакого внимания: гости устали, а домашним было не до меня.

— У лошадей и то больше сочувствия, — пробурчал я про себя и пошел спать к лошадям.

На следующее утро кто-то яростно начал меня будить. До сознания дошли слова:

— Вставай, Вторник Лобсанг, мне надо седлать лошадей, а ты тут развалился — не пройти.

Кое-как я поднялся и поплелся в дом, чтобы поесть. В доме опять все ходило ходуном. Отъезжали последние гости. Мать ходила от группы к группе, чтобы чуточку поболтать на прощание. Отец вел разговоры о проекте благоустройства дома и садов. Старому приятелю он рассказывал о своем намерении привезти из Индии стекла для окон. В Тибете не было стекольного производства. Стекло ввозилось из Индии и обходилось очень дорого. Оконные проемы у нас закрывали непрозрачной, но пропускавшей свет бумагой. Снаружи к окнам крепились тяжелые деревянные ставни, однако не с целью защиты от грабителей, а с целью защиты от песчаных бурь. Такие песчаные бури (зачастую летит и мелкий галечник) могут разнести в щепки любое незащищенное окно. При этом можно получить глубокие раны на лице и руках. Особенно опасно оказаться в пути в сезон больших ветров. Жители Лхасы всегда внимательно наблюдали за храмом Потала: не скрывается ли он в черном тумане? И тогда каждый бежал что было духу под защиту крова, подхлестываемый, как бичом, порывами ветра. Но не только люди проявляли тревогу. Животные тоже были начеку. Зачастую можно было видеть, как следом за людьми несутся лошади и собаки. Что касается кошек, то их буря никогда не заставала врасплох. Нечего было бояться и якам!

После отъезда последнего гостя меня вызвали к отцу:

— Поезжай на базар и купи себе все, что требуется. Тзу знает, что тебе надо.

Я стал размышлять, что же мне надо, — деревянную миску для тсампы, кубок и четки. Три составные части кубка — ножка, сам кубок и крышка — должны быть серебряными. Деревянные четки должны состоять из 108 тщательно отполированных костяшек. Священное число показывает, сколько вещей монах должен держать у себя в голове.

Мы отправились на базар — Тзу на своей лошади, я на пони. Выехав со двора, мы свернули направо, потом опять направо, проехали Поталу, свернули с кольца и оказались в торговых рядах. Я глядел по сторонам, как будто оказался здесь впервые. В глубине души я боялся, что этот мой приезд на базар будет последним. Всюду шла бойкая торговля. Вот чай из Китая, вот ткани из Индии... Мы пробираемся сквозь толпу куда нам надо. Время от времени Тзу обменивается приветствиями со своими знакомыми и приятелями.

Мне нужно купить платье темно-красного цвета, широкое в поясе. Во-первых, на вырост, а во-вторых, из чисто практических соображений. У нас мужчины носят свободные платья, немного зауженные в поясе. Верхняя часть платья представляет собой карман, где лежат все вещи, с которыми ни один тибетец не пожелает расстаться ни на минуту. Например, “средний” монах носит в таком кармане миску для тсампы, кубок, нож, различные амулеты, мешочек с жареным ячменем и запасом тсампы. При этом, однако, не забывайте, что монах носит при себе все, что он имеет.

Своими жалкими покупками я был полностью обязан Тзу. Он ничего не разрешал мне купить сверх крайне необходимого, да к тому же все было посредственного качества, словно я был “бедным послушником”. Сандалии из грубой кожи яка, небольшой кожаный мешочек для жареного ячменя, деревянная миска, кубок (отнюдь не серебряный — предел моих мечтаний) и нож. Добавьте к этому обычные деревянные четки со 108 костяшками, полировать которые придется самому, и вы получите полный список купленных для меня необходимых вещей. При отце-мультимиллионере, владевшем огромным состоянием, драгоценностями, золотом, я на протяжении всей учебы и вообще пока был жив отец влачил жизнь бедного монаха.

Еще раз я посмотрел на улицу, на двухэтажные дома с выступающими крышами, на лавочки, где продавалось все — от плавников акулы до конских попон и седел. Еще раз послушал веселую болтовню продавцов и покупателей. Никогда в жизни не казалась мне эта улица столь красивой, как в тот день. Я позавидовал торговым людям, которые все видели и все знали.

Бродили бездомные собаки, что-то вынюхивая, скаля зубы и рыча друг на друга. Тихо ржали лошади, терпеливо ожидая хозяев. Мычали яки, лениво пробираясь через толпу. Сколько тайн скрыто за окнами этих лавочек! Какие товары там собраны со всех концов земли! Какие захватывающие дух истории приключались, наверное, с людьми, которые везли сюда эти товары!

Я смотрел на все вещи с каким-то дружеским к ним расположением. Я мечтал еще раз приехать сюда, фантазировал, что бы я купил... Мои мечты грубо прервал Тзу. Он схватил меня за ухо и заорал на всю улицу:

— Идем же, Тьюзди Лобсанг! Ты что, в статую превратился? И чем только заняты головы нынешних ребят? В наше время такого не было.

Дома мать мельком взглянула на покупки и похвалила. К моему великому огорчению, она еще добавила, что они для меня уж куда как хороши. А я-то надеялся, что мать будет недовольна Тзу и заставит его купить более дорогие вещи. Но мои надежды на серебряный кубок снова рухнули. Пришлось довольствоваться деревянным, изготовленным на ручном станке в Лхасе.

Не оставили меня в покое и в последнюю неделю пребывания дома. Мать неустанно повторяла мне, как вести себя в домах Лхасы. Сколько раз я свидетельствовал перед хозяевами свое уважение, но ни разу не почувствовал, что они уважают меня. А мать обожала такие выезды. Обменяться любезностями и поболтать — вот что составляло нашу ежедневную программу. Я уже умирал в гостях от скуки. Для меня эти выезды превращались в пытку, так как я не мог заниматься своими делами и играми, а должен был участвовать во всех светских глупостях. Мне хотелось в эти последние дни побегать на открытом воздухе, позапускать змеев, попрыгать с шестам или поупражняться в стрельбе из лука. Но вместо этого меня запрягали, как яка, в упряжку на забаву каким-то неряшливо одетым старушкам, которые только и делали, что с утра до вечера сидели на подушках да отдавали капризные распоряжения слугам.

Но страдал я не только от своей матери. Как-то мне пришлось сопровождать отца в монастырь Дрэпунг*. В этом огромном монастыре жило не менее десяти тысяч монахов. Высокие храмы, маленькие каменные домишки, постройки в виде террас. Монастырь представлял собой целый город, обнесенный стеной. Он и был настоящим городом, обеспечивающим себя всем необходимым. Дрэпунг в переводе означает “рисовая гора”. Монастырь издалека действительно похож на рисовую гору с башенками и куполами, сверкающими на солнце. Но мне было не до красоты архитектурных сооружений. На сердце было тяжело — приходилось терять столько драгоценного времени.

У отца были какие-то дела с главным настоятелем монастыря, а я уныло слонялся по его территории, не находя себе места. Посмотрел я и на то, как здесь

* Также Брайбун. (Прим. переводчика.)

обходились с некоторыми новичками, и это повергло меня в ужас.

Дрэпунг, или “Рисовая гора”, представлял собой объединение из семи монастырей, каждый со своим уставом, своей учебной программой. Одному человеку было не под силу управлять таким хозяйством, поэтому у главного настоятеля было четырнадцать помощников, сторонников железной дисциплины, которая способствовала нормальному управлению.

Когда эта “приятная поездка”, по выражению отца, закончилась, я вздохнул с облегчением. Но еще больше меня обрадовало то, что я не поцаду ни в Дрэпунг, ни в Сера* — монастырь, находившийся в пяти километрах к северу от Лхасы.

Неделя заканчивалась. У меня отобрали всех змеев, арбалеты, поломали стрелы с красивым оперением, дав мне таким образом понять, что я уже не ребенок и в игрушках не нуждаюсь. У меня было такое чувство, будто и сердце мое разбито, но никто не обращал внимания на такую мелочь.

С наступлением ночи меня позвали в кабинет отца — красиво украшенную комнату, заставленную дорогими деревянными книгами. Отец стоял у большого алтаря и мне приказал опуститься на колени подле себя. Начиналась церемония “открытия Книги”. В огромном фолианте — 150х30 сантиметров —была записана история нашей семьи на протяжении веков. Здесь были имена всех основателей нашего рода, говорилось об их делах и подвигах, об их деятельности на благо страны. Я

* Также Сэра. (Прим. переводчика.)

уже читал всю эту историю на старых желтых страницах книги. Второй раз ее открыли для меня, чтобы отметить даты моего зачатия и рождения. Я видел данные, по которым астрологи предсказали мою судьбу. Я должен был лично расписаться в этой книге, так как с поступлением в монастырь у меня начиналась новая жизнь. А начнется она завтра.

После этого он поудобнее расположился на подушках. На легкий удар гонга, находившегося сбоку, появился слуга. Отец приказал принести ему чаю с маслом. Затем помолчав, он начал рассказывать мне о тайной истории Тибета, насчитывавшей тысячи и тысячи лет, истории, которая была уже древней на момент потопа. Он говорил, что когда-то Тибет был заполнен морем, о чем свидетельствуют археологические раскопки.

— Даже сегодня, — продолжал отец, — в земле вокруг Лхасы находят скелеты рыб и раковины, а также предметы из металла, назначение которых никто еще не определил.

Действительно, монахи, обследовавшие пещеры, часто находили такие предметы. Они приносили их отцу. Отец показывал некоторые из них мне. Затем он переменил тему разговора.

— Как записано в законе, — сказал он, — ребенок знатных родителей должен воспитываться в суровых условиях, в то время как к ребенку бедняка надо проявлять милость. Перед тем как поступить в монастырь, ты должен пройти суровое испытание.

Я должен был, по словам отца, проявлять абсолютную покорность и слепо повиноваться всем приказам. Нельзя сказать, что такое напутствие помогло мне спокойно встретить последнюю ночь в доме.

— Сын мой, — продолжал отец, — ты думаешь, что я жесток и безучастен к тебе? Меня волнует доброе имя нашей фамилии. Слушай, что я тебе скажу: если тебя не примут в монастырь, не возвращайся домой — тебе тогда не будет места в этом доме.

Он сделал мне знак удалиться, не проронив больше ни слова. Еще до разговора с отцом я простился с Ясо. Сестра разволновалась: мы ведь с ней часто играли вдвоем, проводили вместе много времени. Мать уже спала, и я не мог с ней попрощаться. Я вернулся в свою комнату, где должен был провести последнюю ночь. Развалил подушки, устроив из них постель, лег, но спать не хотелось. Я долго размышлял над тем, что сказал отец, думал о его глубокой неприязни к детям, о том, что уже завтра буду ночевать далеко от дома. Луна медленно обходила небосвод. Рядом с окном захлопала крыльями ночная птица. Было слышно, как ветер треплет над крышей хоругви. Я задремал, но едва свет луны сменили слабые лучи солнца, как меня разбудил слуга, который принес мне миску тсампы и чаю с маслом. В комнату ворвался Тзу и застал меня за скудной трапезой.

— Ну вот, мой мальчик, — сказал он, — пришла пора нам расстаться. Слава тебе. Господи! Теперь я снова смогу обряжать лошадей. Исполняй свой долг, как я тебя учил. С этими словами Тзу повернулся на каблуках и вышел

Такая манера прощаться было наиболее человечной, но тогда она не пришлась мне по душе. Эмоциональное прощание могло бы превратить мое расставание с домом в неописуемую пытку. Если бы проснулась мать и вышла меня провожать, то я наверняка принялся бы упрашивать ее оставить меня дома. Многие маленькие тибетцы окружены в детстве заботой и лаской; мое детство было суровым во всех отношениях. Как я потом понял, такие суровые проводы были устроены мне по распоряжению отца для того, чтобы первые годы моей учебы научили меня дисциплине и замкнутости.

Покончив с завтраком, я сунул в карман платья миску и кубок. На смену взял другое платье. Сделав из него что-то вроде мешка, я сунул туда пару фетровых сапог. Когда я вышел из комнаты, кто-то из домашних попросил меня идти тихо, чтобы никого не разбудить в доме. Кончился коридор. За время, пока я спускался по лестнице и выходил на дорогу, слабая утренняя заря уже занялась настоящим днем.

Итак, я, одинокий, запуганный, с тяжестью в сердце, оставил родной дом.