ЛОМБСАНГ РАМПА

КОНЕЦ ДЕТСТВА

Глава 2

О, Юлджи, ты мне вырвешь все волосы! Постой, ты меня сделаешь плешивым, как монаха. — Успокойся, Тьюзди Лобсанг. Твоя коса должна быть прямой и хорошо умащенной, а то твоя благородная мать спустит с меня шкуру.

— Нельзя ли поосторожнее, Юлджи? Ты мне свернешь шею. — Ничего, потерпи. Я спешу.

Я сидел на земле, а слуга, закончивший возиться с косой, схватился за нее, как за дверную ручку, и поднял меня с земли. Наконец эта ужасная штука затвердела и задубела, как смерзшаяся шкура яка, но блестела, как ясная луна в чистом озере.

Мать крутилась волчком. Она так быстро перемещалась по дому, что вполне могло сложиться впечатление, будто у меня несколько матерей. Она отдавала последние распоряжения, и все это делалось на повышенных тонах. Ясо, всего-то двумя годами старше меня, ходила взад и вперед с сосредоточенным видом женщины, которой стукнуло все сорок. Отец самоустранился от всей этой кутерьмы, запершись в кабинете. У меня было острое желание присоединиться к нему.

Мать решила свезти всех нас в главный храм Лхасы — Джоканг*. Несомненно, что это решение было принято с единственной целью — придать религиозный оттенок всему приему. К 10 часам утра трехголосый гонг возвестил о сборе. Мы сели на пони — отец, мать, Ясо и еще пятеро попутчиков, среди которых был и ваш покорный слуга, не испытывавший в тот момент ни капли энтузиазма. Наша группа пересекла дорогу Линкор и свернула влево, к подножию Потала, настоящей горе из зданий высотой 130 метров и длиной 400 метров. Миновав деревню Шо и прокачавшись в седлах еще с полчаса по долине Джичу**, мы подъехали к храму. Вокруг храма — маленькие домишки, магазины и конюшни, ожидавшие своих клиентов из числа паломников. Построенный тринадцать веков назад, Джоканг продолжал еще пополнять ряды своих богомольцев, почитателей становилось все больше и больше. Каменные плиты мостовой во дворе храма были испещрены глубокими, в несколько сантиметров, бороздами — следы ног тысяч и тысяч молящихся, прошедших по ним. С благоговением ходили паломники по внутренне-

В литературе встречается также написание Джокан, Дзоканг Чжу. (Прим. переводчика.)

Также Уйчу, Кичу. (Прим. переводчика.)

му кругу, повторяя сотни молитв и сопровождая их без передышки словами Мантры: “0м! Мани падме хум!”

Огромные колонны, почерневшие от времени, подпирали крышу. Тяжелые запахи ладана, курившегося беспрестанно, расползались по храму, как летние облака над вершинами гор. Вдоль стен стояли позолоченные статуи божеств нашей религии. Массивные решетчатые ограды из железа в крупную клетку предохраняли их, не скрывая от взора молящихся, чья алчность могла оказаться сильнее благочестия. Самые почитаемые божества были наполовину засыпаны драгоценными камнями и жемчугом, приношениями набожных душ, которые просили у них милости. В массивных подсвечниках постоянно горел воск, не затухая в течение тринадцати веков. Из некоторых затемненных уголков храма до нас доносился звон колоколов, гонг и приглушенный стон двустворчатых раковин. Мы прошли по всему внутреннему кругу, как требовала традиция, отдали все почести и поднялись на плоскую крышу храма. Сюда допускалось небольшое число привилегированных; отец ходил сюда всегда. Система нашего управления, возможно, заинтересует читателя.

После Далай-ламы шли два Совета — вот почему можно говорить о двухкабинетном правительстве. Первый Совет — Совет по делам религии — состоял из четырех человек — монахов в ранге лам. Они отвечали перед Благочестивейшим за все дела, связанные с мужскими и женскими монастырями. Через них проходили все духовные дела.

Второй Совет — Совет Министров — состоял из четырех членов — трех представителей светской власти и одного — духовной. Они управляли делами страны и отвечали за единство государства и церкви.

Два официальных лица — их вполне можно назвать премьер-министрами—выполняли обязанности связующего звена между Далай-ламой и двумя Советами. Они играли важную роль в период редких сессий Национальной ассамблеи, куда входили 50 человек из светской знати и представителей ведущих ламаистских монастырей Лхасы. Этот законодательный орган также собирался в исключительных случаях, как, например, в 1904 году, когда Далай-лама уехал в Монголию в момент вторжения в Тибет англичан.

Количество представителей Национальной ассамблеи могло доходить до 400 человек, если съезжались все знатные люди из провинций. Этих провинций было пять. Лхаса, столица, находилась в провинции У-Цанг, иначе Шигадзе. Вот названия и географическое положение остальных: Гарток на западе. Чанг на севере, Кам на востоке и Ло-Дзонг на юге.

С годами власть Далай-ламы возрастала все больше и больше, и он обходился без помощи Советов и Национальной ассамблеи. Никогда страна не управлялась лучше, чем при Далай-ламе.

С крыши храма открывался чудесный вид. К востоку простиралась равнина Лхасы, зеленая и роскошная, кое-где покрытая рощами. Между деревьями, как зеркало. сверкала вода — то бежали серебряные ручьи в Цанг-По. в 60 километрах от Лхасы. С севера и юга поднимались высокие цепи гор, окружавшие нашу долину и отделявшие нас от остального мира. На их отрогах были разбросаны многочисленные монастыри. Маленькие селения опасно ютились на краю головокружительных склонов. Вдали на западе вырисовывались зубцы стен Поталы и Шакпори*, более известного как “Храм Медицины”. Между ними четко просматривались Западные ворота. Дальние горы, покрытые чистым, радующим глаз снегом, еще ярче вырисовывались на фоне темноватого пурпура неба. Над нашими головами проплывали легкие облака. Ближе к нам была расположена городская гостиница, упиравшаяся задней стеной в северный выступ главного храма. Еще ближе — казначейство” ряды лавок и рынок, где можно было приобрести

* Также Чагбо-ри. (Прим. переводчика.)

все или почти все. Чуть поодаль раскинулся женский монастырь, закрывавший проход к владению “Распорядителей Мертвых”.

У всех ворот главного храма толпились посетители этого грандиозного святого места буддизма. До нас доносился их разговор. Некоторые пришли издалека, захватив с собой приношения в обмен на благословение. Некоторые привели с собой животных, спасенных от скотобойни. Спасти жизнь животного — значит совершить хороший поступок, все равно что спасти жизнь человека. Совершивший такой поступок испытывал огромное моральное удовлетворение.

Мы, словно загипнотизированные, стояли и наблюдали древние и в то же время всегда новые сцены, слушали как монахи распевали псалмы, как глубокий бас старых монахов смешивался с легким сопрано послушников. До нас доносились рокот барабанов и золотой голос труб, крики и приглушенные рыдания.

Монахи суетились, каждый был занят своим делом. Одни были одеты в желтое, другие — в фиолетовое, но большинство было облачено в рыжеватое платье “рядовых монахов”. Золотой и вишневый цвет — цвет одежд лишь монахов Поталы. Послушники носили белое платье. Монахи-полицейские, одетые в каштановые платья, сновали туда и сюда.

Но почти у всех монахов была одна общая деталь: их платья, старые и новые, были залатаны, как у Будды. Иностранцев, видевших наших монахов вблизи или на фотографиях, всегда удивляла эта особенность. В действительности заплаты являются атрибутами одежды монаха. В монастыре Не-Сар, построенном двенадцать столетий назад, монахи поступали еще оригинальнее — они кроили заплаты из более светлых, чем само платье, тканей!

Красный цвет — это цвет монашеский. Он может отличаться различными оттенками в зависимости от приемов крашения льняного полотна. Монахи, служащие во дворце Потала, надевают поверх платьев золотистые безрукавки. В Тибете золотой цвет считается священным. Он не должен тускнеть, он должен быть всегда чистым. Это — официальный цвет Далай-ламы. Монахи или ламы высокого звания, находившиеся на службе у Далай-ламы, имели право поверх своих обычных одеяний надевать золотистые.

У Джоканга мы видели множество золотистых безрукавок, но мало представителей из Поталы. Развевались на ветру святые хоругви, купола храмов сверкали на солнце. Пурпурное небо было удивительно прекрасным с живыми лентами облаков, разбросанных по небесному своду.

Мать нарушила зачарованное молчание: — Идемте, не будем терять времени. Я не нахожу себе места от одной мысли, что там могут натворить без меня домашние. Скорее!

Мы сели на своих пони, которые терпеливо дожидались нашего возвращения. Лошадки зацокали копытами по дороге, с каждым шагом приближая меня к моему “испытанию”, а на языке матери — великому дню.

Вернувшись домой, мать провела генеральную инспекцию, после которой мы получили право на солидный обед, предусмотренный ритуалом. Мы знали, что в подобных случаях счастливые гости могут набивать себе желудок сколько угодно, но бедные хозяева все остальное время проводят натощак. Потом не могло быть и речи ни о какой еде.

Глухие фанфары дали знать о прибытии монахов-музыкантов, которых тут же препроводили в сады. Монахи были перегружены трубами, кларнетами, гонгами и барабанами, цимбалы свисали с их шей. Они вошли в сады, болтая как сороки, затем потребовали пива для настроя души. Потом с полчаса доносились душераздирающие звуки труб — монахи настраивали инструменты.

Если дарящий по положению ниже одариваемого, то он встает перед ним на колени, высунув изо рта язык (тибетское приветствие, равнозначное европейскому приветствию приподнятой шляпой), и кладет шарф к его ногам, а тот кладет ему свой шарф на шею.

Но вернемся к нашему эконому, стоявшему у входа в дом между помощниками. Он приветствовал гостей, принимая от них хадаки и передавая их своему помощнику слева. В это же время помощник справа передавал ему шарфы для гостей, которые эконом возлагал либо на пальцы, либо на шею гостя — в соответствии с его рангом. Все эти шарфы постоянно были в ходу и использовались неоднократно.

А приглашенные все прибывали и прибывали. Соответственно дел у эконома и помощников прибавлялось. Поскольку гости съезжались со всех сторон, из всех уголков Лхасы и пригородов, их шумные компании сначала скакали по дороге Линкор, а затем сворачивали на нашу дорогу, под сень Поталы. Дамы, которым приходилось долго ехать в седле, пользовались кожаной маской для защиты лица от песчаного ветра. Зачастую на маске было нарисовано лицо хозяйки. Прибыв на место, дамы снимали маски, манто из шкуры яка. Меня всегда забавляли портреты на масках: чем страшнее и безобразнее были женщины, тем моложе и красивее они были представлены на масках!

В доме царило необычайное оживление. Слуги беспрестанно разносили подушки. В Тибете не пользуются стульями. Мы сидим на подушках. Спальное ложе также набирается из необходимого числа подушек. Нам это кажется более удобным, чем стулья, кресла и кровати.

По прибытии гостей потчевали чаем с маслом. Затем их вели в большую комнату, превращенную в столовую. Здесь был устроен буфет, чтобы гости не умерли от голода, — настоящее начало приема. Уже приехали сорок дам, принадлежавших к знатным домам, со своими служанками. Пока мать занималась одними, другие расхаживали по дому, осматривая утварь и вслух рассуждая о ее высокой стоимости.

Мужчин прежде всего привлекали аттракционы, которые были устроены в саду. Труппа акробатов показывала свое искусство. Трое акробатов держали пятиметровый шест, а четвертый стоял на нем на голове. В определенный момент шест резко выбивался из-под эквилибриста и он летел на землю, но тут же вставал на ноги, как кошка. Мальчишки, наблюдавшие за сценой, захотели повторить этот трюк. Отыскав во дворе шест длиной метра два-три, наиболее ретивый полез на него, но не удержался и свалился вниз на товарищей. Черепа никто себе не раскроил, но шишки заработали многие.

Скоро в саду появилась и мать в сопровождении дам, пожелавших посмотреть аттракцион и послушать музыкантов. Музыканты уже настроились, предварительно разогрев себя обильным возлиянием пива.

Мать была в безупречном туалете. На ней были темно-красная юбка из шерсти яка, доходившая почти до лодыжек, высокие фетровые боты безукоризненной белизны, с красными каблуками, подошвами и красивыми шнурками. Желто-фиолетовый жакет по цвету походил на монашеский костюм отца. Поясной бандаж цвета йода — не говорил ли он, что мне придется изучать медицину? Под жакетом — пурпурная блузка из шелка. Одним словом, в туалете матери присутствовали практически все атрибуты монашеского ордена.

Шелковый шарф, пристегнутый брошью к вороту блузки, на талии закреплялся массивным золотым кольцом и спускался до самого низа юбки. До пояса он был кроваво-красного цвета, а затем постепенно переходил от лимонного до темно-шафранового цвета.

На золотом шнурке, висевшем на шее, мать носила три амулета, с которыми никогда не расставалась. Эти амулеты ей преподнесли в день свадьбы. Первый — ее семья, второй — семья мужа, третий — сам Далай-лама. Украшения матери стоили очень дорого, что соответствовало ее социальному положению. В Тибете так принято — по мере продвижения мужа по служебной лестнице он обязан дарить жене все более и более дорогие украшения.

Особого разговора требует прическа матери. Иногда на то, чтобы сделать ее, уходило несколько дней. Еще бы: надо было заплести 108 тонких, как кончик хлыста, косичек! 108 — у нас священное число. И тем женщинам, у которых хватало для этого волос, очень завидовали. Прическа, разделенная посредине пробором, удерживалась на макушке деревянной формой в виде шляпы. Форма была покрыта красным лаком и инкрустирована алмазами, нефритом и золотыми кольцами. Волосы были расположены на ней так, что напоминали террасу из вьюна.

В одном ухе мать носила коралловую нить. Нить была настолько массивной, что могла бы оторвать мочку, поэтому красный шнурок, накинутый на ушную раковину петлей, поддерживал ее. Конец коралловой нити доходил почти до пояса. Я, словно завороженный, наблюдал за матерью. Как только она поворачивала свою голову?

Гости прохаживались по саду. Некоторые сидели группами и обсуждали последние сплетни. И тут уж женщины не теряли ни минуты.

— Да, моя дорогая, госпожа Дора решила переделать пол в доме. Булыжники хорошо подогнали и покрыли лаком. А этот молодой лама, который жил у госпожи Ракаша, говорят, что...

Но все ждали главного события дня. Все остальное было фоном, на котором разворачивались основные действия. Скоро астрологи предскажут мое будущее и определят путь моей жизни. От их решения зависела моя будущая карьера.

Однако день клонился к вечеру. Сгущались сумерки. У гостей было уже меньше желания веселиться. Сытость сделала их более восприимчивыми к юмору. Домашние только поспевали наполнять посуду едой. Акробаты один за Другим тянулись на кухню подкрепиться пивом.

Одни музыканты пока еще были в форме: дули в трубы, били в цимбалы, гремели барабаны. Перепуганные птицы разлетелись. Кошки попрятались. Даже наши сторожевые собаки — огромные черные бульдоги — и те притихли: они сегодня явно переели и спали без задних ног.

Между фруктовыми деревьями засновали, как гномы, мальчики, раскачивая на ветках масляные

фонари и плошки с курящимся ладаном. Иногда они, чтобы позабавить присутствующих, смешно подпрыгивали, стараясь дотронуться до низкой ветки.

Здесь и там поднимались густые столбы пахучего дыма — это старые женщины курили ладан, бросая его в специальные жаровни с углями, одновременно вращая молитвенные колеса, тихо позванивавшие с каждым поворотом: с них срывались тысячи молитв и уносились в небо.

Отец мой был ни жив ни мертв. Его сады славились на весь Тибет дорогими, завезенными издалека деревьями и цветами. А в тот вечер весь дом превратился в какой-то неугомонный зоопарк. Он бродил по дорожкам, заламывал руки и издавал тихие стоны всякий раз, когда кто-либо из гостей останавливался перед зеленым массивом, чтобы потрогать бутоны. Особенно он переживал за карликовые абрикосы, груши и яблони. На высоких деревьях — тополях, березах, кипарисах — развевались хоругви.

Ударил гонг, и все повернули головы на его звук — приближалась процессия. В саду был поставлен роскошный шатер. Одна сторона его была открыта, а внутри, на возвышении, находились четыре тибетских сиденья.

Процессия приблизилась к шатру. Впереди нее шли четверо слуг с шестами, на которых висели огромные фонари. За слугами двигались четыре музыканта, трубя

фанфары на серебряных трубах. За музыкантами — мать и отец. Их сопровождали два старца из монастыря “Государственного Оракула”. Взойдя на возвышение, родители сели. Старцы были родом из Не-Шуня, откуда вышли все лучшие тибетские астрологи. Точность их предсказаний подтверждалась тысячи раз. Неделю назад их вызвал к себе Далай-лама для того, чтобы узнать, что ожидает его и страну в будущем. А теперь настала очередь семилетнего ребенка. В течение нескольких дней изучали они свои графики, занимались бесчисленными расчетами и выводили что-то по треугольникам, эклиптике и квадратам. Обсуждали противоречивое влияние той или иной планеты. Однако здесь я прерву свое повествование (к астрологии мы вернемся в другой главе).

Двое лам несли записи и карты астрологов. Двое других помогали им взойти по ступеням возвышения, где они потом стояли словно статуи из слоновой кости. Пышные платья из желтой китайской парчи лам только подчеркивали их возраст. На них были огромные головные уборы священников, казавшиеся довольно тяжелыми для их морщинистых шей.

Вокруг возвышения собрались помощники и расселись на подушках, поданных нашими слугами. Разговоры прекратились, все обратились в слух, ожидая, что скажет Великий Астролог своим дрожащим голосом. — Лха дре ми шо-нанг-шиг, — сказал он. “Да будет одинаковым поведение богов, демонов и людей” (эта фраза поясняет, что предсказание будущего возможно).

Монотонно в течение часа Великий Астролог читал свои пророчества, затем отдыхал десять минут, потом еще целый час рисовал мое будущее широкими мазками. — Хале! Хале! — восклицала восхищенная публика. (“Удивительно! Удивительно!”)

Таким образом было предсказано мое будущее После сурового испытания в семь лет я поступлю в монастырь, где получу профессию монаха-хирурга. Я покину родину и буду жить среди иноплеменных людей. Я потеряю все, начну все сначала, и в конце жизни меня ожидает новый успех.

Помощники постепенно расходились. Гости, жившие далеко, намеревались заночевать у нас и отправиться в путь утром. Другие со своими свитами отъезжали при свете фонарей. Они собирались во дворе, слышался стук копыт, громкие голоса людей. Снова открылись тяжелые ворота, чтобы пропустить эту многочисленную компанию. Постепенно все в доме стихло На землю опустилась ночная тишина