ЛОБСАНГ РАМПА. "ДОКТОР ИЗ ЛХАСЫ"

Пароход медленно вошел в залив Сучоу и остановился у причала. На палубу шумной толпой поднялись портовые грузчики. Они что-то кричали друг другу и жестикулировали. Наши вещи тут же переправили на берег. Вслед за ними высадились на берег и мы с По Ку. Рикша доставил нас по улице Бунд в центр города, где я остановился для проживания в одном из храмов.

Поселившись в Шанхае, некоторое время я работал частным врачом. Однако для меня как для восточного человека, “время” тогда ничего не значило. Я никогда не задумывался над тем, что идет такой-то год. Мне казалось, что все мгновения слиты в одно. Как независимо практикующий врач, оказывал людям медицинскую и психологическую помощь. Я принимал пациентов у себя в приемной и, кроме того, посещал их в госпиталях. У меня практически не оставалось свободного времени. В свободное от работы с больными время уходило у меня на изучение воздушной навигации и теории полета. В течение долгих часов после наступления сумерек я летал над мерцающим огнями городом и над сельской местностью, где я мог руководствоваться лишь тусклыми огонь нами бедных крестьянских домиков.

Годы проходили незаметно для меня. Я был слишком занят, чтобы следить за тем, как дни следуют один за другим. Городской Совет Шанхая хорошо зная меня и часто пользовался моими профессиональными навыками. В эти годы я познакомился с одним белым человеком, русским. Богомолов был одним из тех, кто бежал из Москвы во время революции. В то трагическое время он потерял все, что у него было, и теперь служил клерком в Городском Совете. Он был первым белым че ловеком, с которым я познакомился, а познакомился я с ним близко. Это был очень хороший человек.

Он тоже ясно видел, что Шанхай не устоит перед

агрессией. Как и китайцы, он не сомневался в том, что грядет трагедия.

Седьмого июля 1937 года на мосту Марко Поло произошел инцидент. О нем очень много писали, и я не собираюсь здесь всего этого повторять. Этот инцидент примечателен лишь тем, что послужил толчком для начала японо-китайской войны. Все перешло на рельсы войны. Приближались тяжелые времена-Японцы вели себя вызывающе и жестоко. Многие иностранцы и состоятельные китайцы предвидели надвигающуюся катастрофу. Они эвакуировали свои семьи и сами переехали в другие районы Китая, такие как Чунцин. Воспользовавшись уменьшением численности горожан, крестьяне из окрестных деревень хлынули в город. Очевидно, они по какой-то причине думали, что безопаснее всего там, где больше людей.

Некоторое время я лечил женщин, выступая в роли терапевта или хирурга. Надо сказать, что тогда, в предвоенном Шанхае, я приобрел очень ценный опыт, который неоднократно выручал меня впоследствии.

Воздушные налеты на город учащались, однако люди постепенно привыкали к ним и реагировали на звуки сирен не так, как поначалу. Затем в одну из ночей японцы действительно сбросили на город бомбы. Они подняли в воздух все свои самолеты, и даже истребители в эту ночь несли на своих крыльях бомбы. Пилотам дали в кабины гранаты, которые они должны были выбросить на город. И вот ночное небо заполнили самолеты, летящие густой сетью над беззащитным городом. Как полчища саранчи, они кружили в воздухе, и как после полчищ саранчи, после них ничего не оставалось. Бомбы бросали где попало, без разбора. В этот ночной час город представлял собой море горящих зданий. У нас не было чем защищаться.

Около полуночи в самый разгар налета я вышел на улицу. Я как раз вышел из дома, куда меня вызвали к умирающей женщине. И вот я увидел, как металл сыплется с неба, и задумался над тем, куда можно укрыться от него. Внезапно я расслышал приближающийся свист падающей бомбы. Он нарастал и скоро превратился в вой, а затем в душераздирающий визг. Вдруг мне показалось, что меня подхватила огромная рука. Я был словно поднят в воздух, а затем изо всей силы брошен на землю. Затем у меня создалось впечатление, что все звуки затихли, вся жизнь прекратилась. Я будто пребывал в какой-то беспредельной пустоте, будто полностью отсутствовал.

Несколько минут я лежал почти без сознания, еле дыша, думая о том, умер ли я уже или нет, и если умер, то в какие миры должен отправиться. Я медленно поднялся и огляделся, не понимая, где оказался. Пять минут назад я шел по улице, по обе стороны которой стояли дома, а теперь я находился среди безжизненных руин, среди пыли, забрызганной кровью, и частей человеческих тел. Дома были переполнены людьми, когда поблизости упала тяжелая бомба. Все это произошло так близко от меня, что сразу после взрыва я оказался в разреженном воздухе. По какой-то непонятной причине я не слышал звука и не пострадал. Вид этой кровавой бани был невыносим. Утром мы сложили все тела в одну кучу и сожгли их, чтобы предотвратить распространение чумы. Дело в том, что под палящими лучами солнца тела начинали очень быстро разлагаться. Целыми днями мы раскалывали развалины в надежде спасти каждого, кто не погиб во время бомбежки. Мы выкапывали много трупов и сжигали их на месте, чтобы в городе не распространялись болезни.

Однажды во второй половине дня я пересек один из дугообразных мостов, переброшенных через канал, и оказался в старом районе Шанхая. Справа от меня в закоулке несколько китайских астрологов предсказывали людям судьбы. Они важно восседали за своими столиками, предсказывая обеспокоенным людям, выживут ли они в ходе этой войны, и скоро ли улучшится их жизнь. Я с любопытством поглядывал на этих людей и думал о том, действительно ли они верят в слова предсказателей, которые зарабатывают деньги на своих Пророчествах. Предсказатель записывал имя своего клиента, а затем по специальной схеме выбирал последовательность иероглифов, которая давала ему возможность судить об исходе войны, о судьбе ушедших на фронт кормильцы семьи.

Я продолжил свой путь в госпиталь, где должен был сделать несколько операций. Я прошел мимо киоска торговцев благовониями, мимо букинистов, которые, как мне показалось, всегда устраиваются на набережных и обычно раскладывают свои книги для просмотра возле самой воды. Дальше находились лавки торговцев культовыми предметами. Здесь можно было приобрести статуэтки божеств Хо Тай и Куан Йин, первый из которые является богом благополучия, а вторая — богиней сострадания.

Добравшись до госпиталя, я быстро справился со своей задачей. Но в это время начался налет японских бомбардировщиков. Поэтому, когда я возвращался обратно по той же дороге, на улице не было больше ни лавок, ни букинистических магазинов. Никто больше не продавал здесь утварь, благовония, потому что все и люди, и их товары — было обращено в прах. Везде горела дома, рушились здания. Все превращалось в пыль.

Однако у нас с По Ку во время пребывания в Шанхае были и другие задания. Мы исследовали возможность организации скорой медицинской помощи на самолетах, которая действовала бы непосредственно под началом Чан Кай Ши. Мне хорошо запомнился один из таких полетов.

День был прохладным. Мохнатые облака быстро проплывали над головой. Откуда-то из-за горизонта доносились монотонные звуки разрывающиеся японских бомб. Иногда можно было расслышать также гул моторов бомбардировщиков, которые носились где то там, как пчелиный рой в жаркий полдень. По ухабистой дороге. на обочине которой мы сидели, в этот день прошло много человеческих ног, и это был не первый такой день. Крестьяне, кто как мог, спасались бегством от беспощадных японцев.

Старики, которым уже оставалось недолго жить, толкали впереди себя одноколесные тележки со всеми своими пожитками. Рядом с ними шли, согнувшись до земли под тяжестью нош, крестьяне. Почти безоружные солдаты шагали в противоположном направлении. Их скудный паек и снаряжение везли рядом на телегах, запряженных быками. Эти люди шли на верную смерть. Но они верили, что смогут остановить продвижение врага в глубь страны, защитят свою страну и свой дом. Они исступленно шагали не зная куда, не зная, что ждет их впереди.

Мы укрылись от солнца под крылом старого трехмоторного самолета, который уже немало полетал еще до того, как оказался в наших нетребовательных руках. Краска отставала от его обтянутых тканью крыльев. Широкие шасси не раз ремонтировались и были укреплены бамбуковыми палками, а хвостовой костыль был заново скреплен ненужной деталью от старого автомобиля. Мы называли этот самолет Старым Аби”. Он ещe ни разу не подводил нас. Его двигатели, правда, не раз уже останавливались, но по одному, а не все вместе. Это был моноплан с высокими крыльями, сделанный одной из известнейших американских фирм. У него был деревянный, обтянутый тканью корпус, во времена проектирования которого об обтекаемых поверхностях еще ничего не было известно. Обычная для него скорость — 120 миль в час — в те времена казалась как минимум в два раза большей. Провисающая обшивка, скрипящие лонжероны и широкая выхлопная труба завершали его портрет.

Много лет назад кто-то нарисовал на его широких белых крыльях и фюзеляже большие красные кресты Теперь крылья были испачканы, а краска почти полностью обсыпалась. Масло от моторов добавило к оформлению крыльев жирные желтые пятна, которые издали выглядели как роспись в старинном стиле. Бензин, просачивающийся из баков и раздуваемый ветром, разукрасил ткань множеством различных оттенков. И наконец, заплаты, появляющиеся время от времени в новых местах, придавали старому самолету довольно необычный вид.

Наконец, звуки бомбежки затихли вдали. Завер-шился еще один рейд японских самолетов, и теперь пришло время для нас подниматься в небо. Мы еще раз проверили, на месте ли наше скудное оборудование: две пилы, одна большая, другая малая, заостренная на конце; различной формы ножи, всего четыре штуки. Один из них был когда-то ножом мясника, а другой служил для ретуширования фотографий. Еще два ножа были скальпелями с самого начала. Несколько хирургических щипцов. Два шприца для подкожных впрыскиваний с ужасно тупыми иглами. Один отсасывающий резиновый шприц. Веревки. Да, мы никогда не забывали их. Ведь никаких обезболивающих средств в нашем распоряжении не было, и во время операций пациентов обычно приходилось просто привязывать.

В тот день пришел черед По Ку быть пилотом, а мне — выглядывать из хвостового окошка и следить за тем, не приближаются ли к нам японские истребители. У нас на борту не было никакой внутренней связи. Для передачи сообщений использовалась обычная веревка, один конец которой был привязан к пилоту, а другой — к наблюдателю. Сообщения кодировались количеством рывков этой веревки.

Я осторожно крутнул пропеллеры. Дело в том, что двигатели Аби” часто давали задний отскок. Один за другим моторы зачихали, выпустили по несколько клубов черного маслянистого дыма и заработали в нормальном рабочем ритме. Я поднялся на борт и протиснулся в хвост самолета, где в ткани было проделано небольшое оконце для наблюдения за окружающим пространством. Два рывка за веревку, и По Ку уже знает, что, втиснувшись между распорками и сидя на корточках у “кошка, я занял свою позицию наблюдателя. Рев двигателей усилился, самолет вздрогнул и покатил по полю. Раздался скрежет шасси и скрип бамбукового крепления. Хвост прыгал вверх и падал вниз, а я при этом чувствовал себя как горошина в стручке. В последний раз подскочив вверх и задребезжав, старый самолет наконец поднялся в воздух. Звук двигателей утихал по мере того, Жак мы удалялись от земли, и По Ку понемногу отпускал рычаг газа. Над самыми верхушками деревьев мы попали в воздушную яму, в которой самолет сильно тряхнуло. При этом я чуть было не вылетел из окошка. Несколько сильных рывков за веревку от По Ку означали:

— Ну вот, опять эта воздушная яма! Лобсанг, ты все еще на борту?

В нескольких моих довольно резких ответных рывках отразилось все, что я думал о его взлетах.

По Ку замечал то, что находится впереди по курсу самолета. Я же следил за панорамой, открывающейся сзади. На этот раз мы летели в деревню, которая находилась в провинции Вуху. Японцы совершили несколько налетов на эту деревню, в результате чего там было очень много пострадавших. К несчастью, рядом не оказалось медицинских работников.

Мы с По Ку по очереди выполняли функции пилота и наблюдателя. У “Аби” было много слабых мест, а японские истребители были очень быстроходными. Случалось, нас спасала именно их скорость. Мы могли при полной загрузке лететь на скорости пятьдесят миль в час, а японские пилоты были не особо меткими стрелками. Шутя, мы говорили, что безопаснее всего находиться прямо перед ними, потому что реже всего они попадали в мишень, которая находилась у них перед носом!

Я не сводил глаз с горизонта, в любой миг ожидая появления в поле зрения ненавистных “кровопийц”, как окрестили мы японские истребители. Желтая река проплыла у нас под хвостовым костылем. Веревка натянулась три раза.

— Приземляемся! — просигналил По Ку. Нос ушел вниз, а рев двигателей сменился благозвучным “вик-вик-вик-вик” медленно вращающихся пропеллеров. Мы заскользили вниз, сбросив обороты практически до нуля. Скрип рулей в тишине, когда По Ку начал заходить на посадку. Шуршание и шлепание обшивки крыльев на ветру. Снова рев моторов, грохот шасси по земле и сильная тряска самолета во всех вообразимых направлениях. А затем наступает мгновение, которого с ужасом ожидает несчастный наблюдатель у хвостового окна самолета. Это момент касания земли хвостовым костылем, когда его металлическая подкова глубоко врезается в землю, поднимая в воздух облака удушливой пыли, запах которой напоминает о том, что китайцы удобряют поля своими экскрементами.

Я с трудом вылез из ограниченного пространства, в которое так долго было втиснуто мое тело. Воль пронизывала меня с головы до ног, когда в затекших конечностях возобновлялось нормальное кровообращение. Через некоторое время по наклонному фюзеляжу я подполз к люку, который По Ку уже открыл. Мы спрыгнули на землю. Со всех сторон к нам бежали люди.

— Пожалуйте поскорее к нам, у нас много раненых! Генерал Тиен пробит насквозь железным прутом!

В полуразвалившейся лачуге, которая служила теперь госпиталем, выпрямившись сидел генерал. Желтая кожа его лица стала теперь серо-зеленой от боли и неимоверной усталости. Сразу же над левым паховым каналом у него торчал блестящий стальной шкворень. Он был похож на рычаг для переключения коробки передач. Что бы это ни было, оно вонзилось в его тело вследствие близкого взрыва бомбы. Было понятно, что я должен удались шкворень как можно скорее. Другой его конец, который торчал со спины над левым крестцово-подвздошным суставом, был тупым и закругленным. Должно быть, проходя через брюшную полость, это прут не задел толстую кишку или же оттолкнул ее в сторону.

После внимательного обследования пострадавшего я отозвал По Ку в сторонку. Сказав ему несколько слов так, чтобы никто меня не слышал, я послал его к самолету с необычным заданием. Пока он отсутствовал, я тщательно промыл раны генерала и стальной прут. Генерал был щуплым и пожилым, однако держался молодцом. У нас не было обезболивающих средств. Я предупредил его об этом и сказал, что постараюсь работать как можно аккуратнее.

— Однако как бы я ни старался, вам будет больно, — предупредил я. — Я сделаю все что в моих силах, чтобы облегчить ваши страдания.

По Ку замечал то, что находится впереди по курсу самолета. Я же следил за панорамой, открывающейся сзади. На этот раз мы летели в деревню, которая находилась в провинции Вуху. Японцы совершили несколько налетов на эту деревню, в результате чего там было очень много пострадавших. К несчастью, рядом не оказалось медицинских работников.

Мы с По Ку по очереди выполняли функции пилота и наблюдателя. У “Аби” было много слабых мест, а японские истребители были очень быстроходными. Случалось, нас спасала именно их скорость. Мы могли при полной загрузке лететь на скорости пятьдесят миль в час, а японские пилоты были не особо меткими стрелками. Шутя, мы говорили, что безопаснее всего находиться прямо перед ними, потому что реже всего они попадали в мишень, которая находилась у них перед носом!

Я не сводил глаз с горизонта, в любой миг ожидая появления в поле зрения ненавистных “кровопийц”, как окрестили мы японские истребители. Желтая река проплыла у нас под хвостовым костылем. Веревка натянулась три раза.

— Приземляемся! — просигналил По Ку. Нос ушел вниз, а рев двигателей сменился благозвучным “вик-вик-вик-вик” медленно вращающихся пропеллеров. Мы заскользили вниз, сбросив обороты практически до нуля. Скрип рулей в тишине, когда По Ку начал заходить на посадку. Шуршание и шлепанье обшивки крыльев на ветру. Снова рев моторов, грохот шасси по земле и сильная тряска самолета во всех вообразимых направлениях. А затем наступает мгновение, которого с ужасом ожидает несчастный наблюдатель у хвостового окна самолета. Это момент касания земли хвостовым костылем, когда его металлическая подкова глубоко врезается в землю, поднимая в воздух облака удушливой пыли, запах которой напоминает о том, что китайцы удобряют поля своими экскрементами.

Я с трудом вылез из ограниченного пространства, в которое так долго было втиснуто мое тело. Боль пронизывала меня с головы до ног, когда в затекших конечностях возобновлялось нормальное кровообращение. Через некоторое время по наклонному фюзеляжу я подполз к люку, который По Ку уже открыл. Мы спрыгнули на землю. Со всех сторон к нам бежали люди.

— Пожалуйте поскорее к нам, у нас много раненых! Генерал Тиен пробит насквозь железным прутом!

В полуразвалившейся лачуге, которая служила теперь госпиталем, выпрямившись сидел генерал. Желтая кожа его лица стала теперь серо-зеленой от боли и неимоверной усталости. Сразу же над левым паховым каналом у него торчал блестящий стальной шкворень. Он был похож на рычаг для переключения коробки передач. Что бы это ни было, оно вонзилось в его тело вследствие близкого взрыва бомбы. Было понятно, что я должен удались шкворень как можно скорее. Другой его конец, который торчал со спины над левым крестцово-подвздошным суставом, был тупым и закругленным. Должно быть, проходя через брюшную полость, это прут не задел толстую кишку или же оттолкнул ее в сторону.

После внимательного обследования пострадавшего я отозвал По Ку в сторонку. Сказав ему несколько слов так, чтобы никто меня не слышал, я послал его к самолету с необычным заданием. Пока он отсутствовал, я тщательно промыл раны генерала и стальной прут. Генерал был щуплым и пожилым, однако держался молодцом. У нас не было обезболивающих средств. Я предупредил его об этом и сказал, что постараюсь работать как можно аккуратнее.

— Однако как бы я ни старался, вам будет больно, — предупредил я. — Я сделаю все что в моих силах, чтобы облегчить ваши страдания.

Мои слова ничуть не смутили его.

— Приступайте, — сказал он. — Если вы ничего не сделаете, рано или поздно я все равно умру, поэтому мне нечего терять.

От ящика для припасов, который стоял поблизости, я оторвал фанерку площадью около восемнадцати квадратных футов и сделал в ее центре отверстие, которое подходило бы по диаметру к металлическому пруту. К этому времени По Ку вернулся с набором самолетных инструментов. Мы осторожно надели фанерку на шкворень, и По Ку плотно прижал ее к телу пострадавшего. Я в это время взял за прут большими щипцами и легонько потянул. Прут не сдвинулся с места, а несчастный генерал побелел.

“Что же делать? — думал я. — Мы не можем оставить эту железяку торчать здесь, поэтому — пан или пропал!” Я уперся коленом в По Ку, который держал прут, покрепче ухватился за щипцы и что было сил потянул его на себя, немного покручивая. С ужасным чавкающим звуком прут вышел из тела, и я, потеряв равновесие, упал и ударился затылком о пол.

Теперь генерал мог лечь на бок, тогда как до этого он мог только сидеть вертикально, постоянно ощущая в теле вес железного прута. Я оставил По Ку, чтобы он помог генералу одеться, а сам направился к следующей жертве, которой оказалась женщина. Ей взрывом оторвало ногу выше колена. Жгут был наложен слишком плотно и слишком давно. Чтобы спасти ее, нужно было ампутировать остаток ноги.

Мы попросили мужчин снять с петель дверь и привязали к ней женщину. На эту операцию у меня ушло больше получаса. Для женщины это были полчаса агонии, однако все это время она лежала совершенно спокойно, не издавая ни единого стона и даже не вздрагивая. Она знала, что находится в руках друзей. Она знала, что все наши действия направлены на то, чтобы помочь ей.

Были и другие пострадавшие. Были небольшие травмы, но были и серьезные ранения. К тому времени, когда мы закончили свое дело, уже стемнело. Сегодня весь день пилотировать должен был По Ку, но поскольку он плохо видел в сумерках, сесть за штурвал пришлось мне.

Мы быстро вернулись к самолету и аккуратно сложили в него свои принадлежности. На этот раз они тоже верно послужили нам. Затем По Ку крутнул пропеллеры, и моторы начали работать. Из выхлопной трубы самолета вырывались сине-красные языки пламени. Наверное, в глазах тех, кто никогда раньше не видел самолета, мы выглядели огнедышащим драконом. Я забрался в кабину и тяжело опустился на сидение пилота. Мои глаза слипались от усталости, и мне приходилось прилагать усилия для того, чтобы держать их открытыми. По Ку поднялся на борт самолета после меня. Едва успев закрыть за собой дверцу, он упал на пол и уснул мертвым сном. Жестами я попросил людей, собравшихся возле самолета, оттянуть большие камни, которые препятствовали движению самолета.

С каждой минутой становилось все темнее. Я едва различал силуэты деревьев на фоне неба. Хорошо зная эту местность, я вслепую развернул самолет в том направлении, которое, как мне казалось, было направлением взлетной полосы. Ветра не было. Я запустил все три двигателя на полные обороты. Моторы заревели, и самолет, набирая скорость, затрясся по взлетной полосе. В темноте я не мог разглядеть приборов на панели управления. У нас не было фар, и поэтому спустя некоторое время после начала разгона я почувствовал, что нахожусь недалеко от конца взлетной полосы. Я потянул на себя рычаг управления. Самолет устремился вверх, но затем дрогнул и ушел вниз. Однако через мгновение он снова рванулся вверх и на этот раз оторвался от земли. Набирая высоту, самолет описал большой круг над местностью. Поднявшись до высоты холодных ночных облаков, я выровнял полет и стал оглядываться по сторонам в поисках ориентира — Желтой Реки. Вскоре я обнаружил ее. Она терялась слева по курсу, выделяясь едва заметным блеском на фоне более темной земли. Я оглядывался с целью заметить какой-нибудь другой самолет. Мы были беззащитны. По Ку крепко спал на полу самолета, и поэтому следить за окружающим воздушным пространством из окошка в хвосте самолета было некому.

Поднявшись на нашу обычную высоту и сориентировавшись, я откинулся на спинку кресла и подумал о том, насколько изнурительны эти полеты в удаленные районы с целью оказания помощи пострадавшим от бомбежек. Мы должны были изощряться в том, чтобы любыми средствами вернуть к жизни несчастные, истекающие кровью тела. Я вспомнил фантастические рассказы о госпиталях в Англии и Америке, о невероятном количестве лекарств и инструментов, которыми, как утверждалось, изобилуют эти госпитали. Однако здесь, в Китае, для лечения больных мы должны были экономить лекарства, а также изощряться и использовать всевозможные подручные предметы.

В почти полной темноте посадка была тоже довольно сложной. В крестьянских домиках мерцали лишь тусклые огоньки масляных ламп. Эти огоньки едва заметно выделялись на фоне более темных очертаний деревьев.

Однако старый самолет нужно было как-то посадить, и вот через несколько минут мы уже грохотали по взлетной полосе, вспахивая землю хвостовым костылем. При посадке По Ку не проснулся — так крепко он спал. Я выключил моторы, вылез из кабины, подставил под колеса тормозные башмаки, а затем вернулся в кабину, закрыл за собой дверцу и тоже уснул на полу.

Ранним утром мы оба проснулись от криков снаружи. Когда мы открыли дверцу, оказалось, что вместо выходного, на который мы так рассчитывали, нам предстоит полет. Мы должны были лететь с генералом на борту в другой район, где ему предстояло встретиться с Чан Кай Ши и обсудить с ним ход войны в провинции Нанкинг. Однако генерал был еще не совсем здоров. Он был ранен и только недавно начал поправляться. Мы подумали, что он лишь пугает нас предстоящим полетом. Дело в том, что он был очень тщеславным человеком, и поэтому большинство офицеров не любили его. Поскольку генерал обращал большое внимание на внешний вид военнослужащих, прежде чем отправиться к нему, нам следовало немного привести себя в порядок. Мы направились туда, где лежали наши вещи, чтобы помыться и переодеться.

Подойдя к самолету, мы удивленно уставились на толпу людей, которая собралась возле него. Большинство из них были здесь для того, чтобы поддерживать брезентовый навес над головой генерала. Он величественным жестом подозвал нас к себе.

— Кто из вас провел в воздухе больше часов? — Спросил он.

— Я, генерал, — устало ответил По Ку. — Я летаю уже десять лет, однако мой друг намного лучший пилот, чем я. Он более опытен в этих делах.

— Я здесь решаю, кто лучше, а кто хуже, — сказал генерал. — Ты полетишь, а он будет наблюдать за окружающим пространством из хвостового окна.

Поэтому По Ку отправился в кабину, а я полез в свой наблюдательный пункт. Завели моторы. Из своего маленького окошка я видел, как генерал и его свита поднимаются на борт. У дверцы было много суеты. Они долго кланялись друг другу и церемонно пропускали вперед более почтенных членов свиты. В конце концов дверь закрыли, и два механика оттянули от колес тормозные башмаки. Я помахал По Ку, он дал мне условный сигнал с помощью веревки и начал выруливать на взлет.

Этот полет не предвещал нам ничего хорошего. Мы должны были пролететь над японскими войсками, а японцы весьма неравнодушны к тем, кто летает над их боевыми позициями. Однако наше положение усугублялось еще и тем, что нас должны были сопровождать три — всего лишь три1 — истребителя. Мы знали, что они не отпугнут, а скорее привлекут внимание японцев, потому что те заинтересуются трехмоторным самолетом, который эскортируется тремя истребителями. Однако генерал не стал нас слушать, заявив, что он здесь главный, и отдавать приказы надлежит ему.

Мы медленно отъехали на край поля. Шлепая по грязи и громыхая разболтанным шасси, самолет развернулся. Заревели моторы, и мы пошли на валет. Через некоторое время, прыгая и трясясь, самолет поднялся в воздух. Некоторое время мы кружили над этой местностью, набирая высоту. Обычно мы так не поступали, но в этот раз По Ку получил приказ. Постепенно мы поднялись на высоту пять, а затем десять тысяч футов. Наш потолок находился на высоте немногим более десяти

Мы медленно летели вперед. Полет, казалось, длился вечность. Мне даже подумалось, что, должно быть, кто-то привязал нас между землей и небом, чтобы мы бесконечно долго висели так. Несколько раз нас немного покачивало и толкало, однако эти движения самолета не могли отогнать от меня нахлынувшие мысли. Я думал о том, что под нами на земле продолжается война. Я думал о тех жестоких эпизодах войны, свидетелем которых я стал. Я вспоминал о своем любимом Тибете и о том, как прекрасно было бы подняться в воздух хотя бы на этом “Старом Аби” и приземлиться на лужайке возле Поталы в Лхасе.

Внезапно раздался хлопок, и, оглядевшись, я увидел, что все небо вокруг нас заполнили японские истребители с отвратительной “каплей крови” на крыльях. Я видел, как они то появлялись в поле зрения, то исчезали. Вокруг нас пролетали трассирующие пули. Вдали возле истребителей то и дело появлялись небольшие облачка дыма — по нам стреляли. Не было смысла подавать сигнал По Ку. Он, наверное, уже давно заметил, что в нас стреляют. “Старый Аби” нырял и снова взмывал вверх. Его нос устремлялся вверх, и казалось, что мы вот-вот зацепимся за небо. По Ку начал маневрировать, и мне пришлось приложить немало усилий для того, чтобы удержаться на своем месте. Вдруг рядом со мной обшивку пронизала пулеметная очередь. Что-то звякнуло по тросу. Он разорвался и концом ударил меня по лицу, чуть было не выбив мне левый глаз. Я сжался еще сильнее и постарался протиснуться дальше в хвост самолета.

Из последних сил я потянул на себя рычаг управления, стараясь выровнять полет. Сквозь лобовое стекло ничего не было видно. Захватив рычаг управления ногами, я стал голыми руками смахивать мозги и кровь со стекла. Сквозь небольшой участок стекла, который я кое-как успел очистить, я увидел, что земля приближается Предметы на земле становились все больше и больше. Самолет трясло, моторы визжали. Движение рычагов газа никак не влияло на них.

Вдруг левый мотор отвалился. Вскоре после этого правый мотор взорвался. Когда вес самолета уменьшился, его нос немного поднялся вверх. Я все тянул рычаг на себя. Нос поднялся еще выше, но было уже поздно, слишком поздно. Самолет был так искорежен, что почти не реагировал на движение рычагов управления. Мне удалось немного замедлить его падение, однако этого было недостаточно для нормальной посадки. Земля, казалось, поднимается мне навстречу. Когда колеса коснулись земли, нос опустился еще ниже. Раздался ужасный треск, словно ломали деревянные бревна. Мне показалось, что мир вокруг меня рассыпается. Вместе с креслом пилота я провалился в какую-то вонючую массу. Последнее, о чем я помню, была пронзительная боль в ногах.

Должно быть, прошло не так уж много времени, прежде чем сознание вернулось ко мне. Я услышал звуки стрельбы. Вверху летали японские истребители. На кончиках стволов их пулеметов мерцали красные огоньки. Они расстреливали остатки “Старого Аби” для того, чтобы под его обломками никто не выжил. Небольшой язычок пламени вспыхнул на переднем моторе — единственном, который уцелел. Еще мгновение, и огонь распространился на всю кабину, ткань которой была пропитана горючим и маслом. Она горела белым огнем, над которым вился черный дым. Горящий бензин проливался на землю, и со стороны казалось, что из мотора течет огонь. Затем произошел взрыв, обломки разлетелись во все стороны, и “Аби” прекратил свое существование. Добившись желаемого результата, японцы улетели прочь.

Теперь я без суеты огляделся вокруг и понял, где нахожусь. К своему ужасу, я обнаружил, что упал в глубокую яму с нечистотами. В Китае такие ямы обычно оставляют открытыми, и я оказался в одной из них. Вонь была просто невыносимой. Я успокаивал себя тем, что, не окажись я здесь, я бы неизбежно погиб от японских пуль или при взрыве самолета. Я быстро освободил себя от остатков кресла пилота. Только теперь я почувствовал, что сломал себе обе лодыжки. И все же, приложив некоторые усилия, мне удалось кое-как выбраться из этой ямы. На локтях и коленях я отполз подальше от вонючего месива.

Оказавшись на сухой земле совсем недалеко от остатков самолета, которые все еще догорали, я снова потерял сознание, на этот раз от боли и усталости. Вскоре сильные удары по ребрам привели меня в чувство. Японские солдаты издали увидели пламя и пришли поглазеть на разбившийся самолет, рядом с которым оказался я.

— Это единственный, кто выжил, — произнес голос надо мной. Я открыл глаза и увидел японца с ружьем, к которому был прикреплен штык. Штык был нацелен в мое сердце.

— Я привел его в чувство, чтобы он знал, что его убивают, — сказал японский солдат своему товарищу и собирался уже было вонзить в меня штык.

— Стой! — Раздался в этот момент голос офицера, подоспевшего к месту событий. — Возьмите его в лагерь. Мы заставим его рассказать, кто летел в этом самолете и почему его так хорошо охраняли. Возьмите его в лагерь. Мы допросим его.

— Несите его! — раздраженно крикнул он и, посмотрев на кровавые следы, которые оставляло на земле мое израненное тело, ударил солдат ладонью по лицам. — Если он потеряет столько крови, что его нельзя будет допросить, вы ответите мне за это!

Поэтому некоторое время мне дали возможность спокойно полежать на земле, пока один из солдат ходил за тележкой. Поскольку я высокого роста и довольно тяжелый, низкорослым японским солдатам пришлось здорово попотеть, пока они довезли меня до расположения своей части.

В конце концов я оказался в доме, который использовался японцами в качестве тюрьмы. Перед дверью меня грубо выбросили из тележки и за шиворот втянули в камеру. Дверь с грохотом захлопнули и закрыли на замок. Я остался один в камере, а у двери поставили часового. Через некоторое время мне удалось поправить сломанные лодыжки и наложить на них лубки. Лубками послужили случайные куски дерева, которые оказались в камере, раньше служившей, вероятно, кладовой. Для того, чтобы закрепить лубки, мне пришлось оторвать длинные полосы материи от своей одежды.

Много дней я пролежал в этой камере, где кроме меня были только пауки и крысы. Кормили меня раз в день. Мне давали чашку воды и объедки со стола японских часовых. Вероятно, это были те куски пищи, которые они пожевали и выплюнули. Однако выбирать не приходилось. Я, должно быть, провел в этой камере больше недели, потому что мои кости начали уже срастаться. И вот однажды после полуночи дверь широко распахнулась, и в камеру вошли несколько японских солдат. Меня поставили на ноги. Им приходилось поддерживать меня под руки, потому что мои лодыжки были еще слишком слабы, чтобы выдерживать вес моего тела. Затем вошел офицер и ударил меня в лицо.

— Твое имя? — спросил он.

— Я — офицер китайской армии, который попал в плен. Больше мне нечего вам сказать, — ответил я.

— Настоящие мужчины не попадают в плен, — сказал офицер. — В плену оказываются только жалкие трусы. Ты мне все расскажешь.

Однако я молчал. Они стали бить меня по голове плоскими частями своих мечей, щипать, давать пинки и плевать на меня. Поскольку я продолжал молчать, они стали прижигать мое лицо и тело окурками и жечь спичками пальцы. Только тогда я оценил все то, чему когда-то научился. Я не сказал ничего. Они не могли заставить меня заговорить. Я просто продолжал молчать, думая о другом. Я знал, что в сложившейся ситуации это самая лучшая линия поведения.

В конце концов солдат не выдержал и ударил меня прикладом по спине. От неожиданного сильного удара я повалился на землю и некоторое время не мог дышать. Офицер подошел ко мне, плюнул мне в лицо, ударил ботинком и сказал:

— Когда мы вернемся, ты будешь говорить. Я лежал на полу и не мог пошевелиться. У меня не было сил встать. В эту ночь ко мне никто не пришел. На следующий день тоже никого не было, и на следующий день, и на следующий. Три дня и четыре ночи я пролежал без воды и пищи, не видя никого. Изнемогая, я лежал и думал о том, что же будет со мной дальше.

На четвертый день в камеру вошел офицер, но на этот раз уже другой. Он сказал, что меня не убьют и будут хорошо кормить, если я расскажу им все, что знаю о китайцах, о их армии и о Чан Кай Ши. С его слов я понял, что здесь уже знают, кто я такой. Мне сказали, что со мной, как с аристократом из Тибета, не будут обращаться так грубо, потому что Япония заинтересована в сохранении дружественных отношений с Тибетом. “Нечего сказать, хорошие друзья”, — подумал я про себя. Офицер поклонился мне, повернулся и вышел.